Ее звали О-Эн
Шрифт:
Нам разрешалось писать только о непонятных местах в книгах, которые мы читали, - сэнсэй разъяснял нам эти трудные строки, - да обмениваться стихами. Но в письмах, приходивших на имя брата, всегда содержались ответы также и на мои вопросы. Эти несколько строк - редко больше десятка, - предназначенных для меня, я умела прочитать так, как если б их были сотни. Сэнсэй писал очень кратко, ни на шаг не отступая от темы, но именно поэтому я научилась по-своему толковать его слова и умела разглядеть между строк душу того, кто их писал.
Этот человек уже знал обо мне,
Когда господин Кисиро занемог и вскоре скончался, мне показалось, будто на меня обрушился удар железного молота. "Небо покарало меня за своеволие..." думала я.
Мы с братом любили друг друга, как самые нежные, преданные супруги, разве что не было между нами плотской связи, но мы буквально составляли с ним одно целое. Нет, никогда не поверю, что жена, потерявшая мужа, скорбит сильнее, чем горевала я в те минуты! "Заройте и меня вместе с ним!"- молила я в душе, сидя у гроба брата. Отчаяние, близкое к безумию, охватывало меня при мысли о предстоящем бесконечно долгом одиноком существовании без него в этой темнице... Мне хотелось вцепиться в гроб, который выносили из дома стражники, и завопить, запричитать во весь голос, но я сидела, не шевелясь, напрягая все силы, чтобы сдержаться. Даже матушка не проронила ни слезинки в присутствии стражи. Последние в семействе Нонака, мы хорошо научились переносить и страдания и смерть наших близких...
"...Скончался 11-го дня, 4-го месяца, 11-го года эры Гэнроку(1698 г.), сорока двух лет от роду..." Сквозь просветы бамбукового частокола было видно, как по узкой тропинке тюремщики уносят на плечах гроб с телом брата. Одуряюще пахла молодая листва в горах, зеленые блики трепетали на сёдзи в нашей темнице, падали на мои босые ноги. Мне исполнилось тридцать восемь.
Я сидела неподвижно, не отрывая глаз от голубых жилок, явственно проступивших на тыльной стороне рук.
Теперь мне нужно было впервые самой написать сэнсэю Синдзан. Я обязана была сообщить ему о смерти брата и поблагодарить за добрые чувства, которые сэнсэй питал к покойному. Но кисть не повиновалась мне и сама поведала о моих чувствах - о, как хотелось мне упасть ничком возле этого человека и выплакать ему мою скорбь!
"...ребенком попала я в заточение и вот нахожусь здесь уже тридцать пять лет. Двух старших братьев нет в живых, а сейчас не стало и третьего, который был мне дороже жизни. Отныне на кого опереться мне в моих горестях и страданиях? Сердце разрывается от боли, слезы текут рекой, и за ночь рукава моей одежды насквозь пропитываются соленой влагой. Моя слабая кисть не способна передать, как любил и уважал сэнсэя покойный брат, как горевал он, что покидает сей мир, так ни разу не повидавшись с Вами. Воспоминания о его горе терзают душу нам, его пережившим... И вот, в нарушение приличий,
В ответ от сэнсэя пришло длинное письмо. Он выражал соболезнование по случаю смерти брата и в традиционном некрологе восхвалял его ум и благородную душу.
С той поры между мной и сэнсэем завязалась тоненькой ленточкой переписка. Письма приходили вдвое реже, чем при жизни брата, и были гораздо короче, но благодаря этим немногочисленным весточкам я выдержала последовавшие пять лет заточения.
За эти пять лет мне пришлось пережить еще две смерти. Смерть несчастной госпожи Ити, доживавшей свой век в семействе Андо, и младшего брата, господина Тэйсиро - последнего моего бесконечно милого брата.
Да, в течение сорока лет вокруг меня один за другим умирали близкие люди, как опадают листья с деревьев. Старшая сестра, старший брат, второй брат, третий, потом младший... Бабка и матери сводных сестер и братьев, госпожа Ити и многие наши слуги...
Смерть стала для меня теперь самым близким, простым понятием. Мертвые знают - они жили только для того, чтобы умереть. Вот почему, бесплотные, они и сейчас, точно так же, как и при жизни, остаются рядом с нами в нашей обветшалой темнице. Каждый из них по-прежнему занимает свое привычное место рядом с нами, живыми.
Сейчас в нашей старой темнице с покосившейся кровлей, подгнившими столбами и рваными, грязными сёдзи остались только престарелая матушка, кормилица Нобу, шестидесяти пяти лет, и три сестры, каждой из которых уже за сорок...
В доме, где неслышно витают тени мертвых, в эту холодную позднюю осень живые жмутся друг к другу, стараясь согреться теплом дыхания...
Такими нас застало помилование. Когда и стремления, и страсти, и мечты о свободном мире, некогда столь желанном, уже безвозвратно увяли...
Из политических врагов отца тоже, наверно, нет никого в живых. Они отомстили за оскорбление, которое он, гордый и властный, нанес им в давно минувшие времена; теперь, когда ни отца, ни его врагов уже давно нет на свете, эта месть наконец-то полностью совершилась. Род Дэнэмона Есицугу Нонака угас, три его дочери, как цикады в осеннюю пору, выброшены в увядший, утративший краски мир.
Таков блестящий итог непримиримой ненависти этих людей. Мои губы невольно складываются в холодную, ироническую улыбку.
Этим утром мы, сестры, шли туда, откуда слышался шум - удивительный, таинственный шум, не похожий ни на завывание ветра, ни на шелест деревьев. Нам говорили, что это грохот потока.
Когда-то в детстве эти звуки, напоминавшие то близкий, то отдаленный шепот, а порою - звериный рык, будили в нас, юных узниках, бесконечные мечты и стремления. И вот мы свободны и идем навстречу этим звукам. От волнения учащенно стучало сердце. В опустевшей сторожке, покинутой хозяевами, стояла тишина, обильная роса покрывала увядшие травы и красные листья кленов.