Эффект Лазаря
Шрифт:
Я не из тех, кто сюсюкает над каждым младенцем, но иногда приходит мысль: заведется кто-то во мне – нас будет двое. Я хотела ребенка от Кости. Если бы он завелся, я бы обрадовалась. Но месячные пришли в срок.
На девятый день со смерти дяди Коли не мог Костя не позвонить, и я считала, что этот день мы должны провести вместе. В десять вечера не выдержала и сама позвонила ему домой. Ответила Сусанка.
– Костя в командировке, в Твери. Я знаю, что девятый день. У меня сегодня выходной, хотела съездить к нему на могилу, но как туда добраться, не представляю. И вообще… Я не была на даче сто лет. Говорят, там все изменилось,
– Надо было мне позвонить, вместе поехали бы. Ты теперь живешь у Кости?
– Временно.
– А скажи, пожалуйста, он случаем не пьет, Костя?
– Ты что! Он не алкоголик, он трудоголик, обычный пошлый трудоголик и кромешный идиот. Лет десять назад его приглашали на работу в Германию, с квартирой и большим заработком. Представь себе, отказался, не мог, видишь ли, бросить своих ребят, они без него с каким-то проектом не справились бы. А предложи его ребятам хорошее бабло, они бы его мигом бросили. Вот и сидит в своем дерьме с нищенской зарплатой.
Все понятно, Сусанка вернулась, и Костик не вспоминает обо мне. Она его идиотом называет, а он счастлив, когда она временно возвращается. Интересно: если я – перевоплощение Софьи с ее любовью, то кто же Костя, так похожий на своего прадеда, но забывший, кого ему следует любить? Похоже, он недовоплотился…
Иногда при высокой температуре или на грани сна и яви что-то передо мной мелькает, в мозгу, какое-то воспоминание. Я пытаюсь ухватить его, иногда даже мнится: вот-вот… Что-то брезжит, сейчас вспомню… Что? Никак не вспомнить. А это, я чувствую, очень важно.
Листаю альбом Гонсалвеса, ищу намеки в его картинках. Может быть, это воспоминание придет ко мне через сон? Бывает, во сне я вижу другую жизнь, но смутно вроде бы: прихожу на дачу, только не к дяде Коле, а на другую, где много комнат и веранда, рамы с частыми переплетами. Там какие-то люди, иногда мне кажется, я их знаю, иногда – нет. Один раз я встретила там Костю, и мы уединились и танцевали в каком-то круглом и высоком зале, но зал я не рассматривала, все мое внимание и переживания были прикованы к Косте, я прижималась к нему, обвивала его, как лиана, в общем, сон был эротический.
Еще недавно мне казалось, будто все сегодняшнее лишь подготовка к завтрашнему – настоящему, и когда оно наступит, тогда я буду жить в полную силу. И все у меня устроится. А ведь завтра давно наступило. И как быть в этой ситуации?
Теперь я ждала сорокового дня со смерти дяди Коли. Должно же что-то случиться в этот день? Если нет, тогда я поставлю жирную точку на всем моем прошлом.
Я смотрю на дяди Колину обезьянку, сирота-сиротой сидит она с кислой рожицей на моем столе среди бумаг.
Как-то надо пережить оставшиеся дни. Я вычеркиваю их в календаре каждое утро.
12
Из моего окна, прямо с постели, видна желто-зеленая верхушка цветущего молодого клена, черемуха и липа-трехстволка. Это то, что растет во дворе, а за ним серо-розовая плоскость брандмауэра. За последнее десятилетие он обзавелся окнами, которые жители дома прорубили законно или незаконно. Окна оживили глухую в потеках стену, были они разных размеров и разбросаны совершенно произвольно, так что трудно представить, как там внутри все устроено. Одно из окон – нечто эксклюзивное, так сказать, ударный аккорд: на подоконнике затейливая кованая корзина ручной работы, в которой
На плоский выступ крыши этого дома часто садятся чайки или вороны. Продрав утром глаза, я первым делом смотрю, кто там сидит. Если чайка, а то и две – будет удачный день, ворона – хуже, какая-нибудь хреновина возможна.
Не успела поднять веки, вспорхнула с крыши черная тень. Ворона. Краем глаза увидела, так что можно считать, ее и не было. За окном ясно. Воскресенье. До сороковин осталось двадцать пять дней.
Мартышка смотрит со стола, в скорченной фигурке унылое одиночество. Напрасно не поехала на дачу с Гениями, чем заняться, не знаю, в душе вселенская скорбь. В размышлениях, как с ней бороться, отправилась на улицу. Тепло. Люди несут букетики ландышей. Пошла в парикмахерскую и коротко постриглась.
Дома разглядываю себя в зеркало и не нравлюсь себе. По-моему, стало хуже, чем было. Чтобы ощутить перемену, надо было стричься наголо.
Внешность у меня вполне пристойная, чтобы не лить слезы по этому поводу, но «комплекс обезьяны» нет-нет и дает о себе знать, особенно в периоды черной полосы.
– Я – маленькая обезьянка, всегда мила, всегда нема. И скажет больше пантомима, чем я сама… – пою, переиначивая Вертинского, и тут звонит Лилька с выговором.
– Я же просила тебя! Как человека просила!
– Клизму Шурке вставить? Вставила. Не по-детски.
– По телефону? Кто ж клизму по телефону вставляет? Она угрожает сделать тату на все тело и пирсинг на языке.
– Скажи, что согласна. Хоть кольцо в нос. Не сделает.
– Она такая, что может сделать назло.
– А ты в ее мобильник не лезь! Она просила тебе передать, что любовные эсэмэски сразу уничтожает.
– Так у нее есть парень?! – Голос растерянный.
– Я бы не удивилась.
– Так есть или нет? Я же должна об этом знать!
– Думаю, пока парня нет. И оставь свои обыски.
– Ладно, но ты держи руку на пульсе. И поговори с ней еще раз. Ты крестная мать или кто?
Или кто. Крестная мать я, скажем прямо, номинальная. Крестили Шурку без меня, теперь присутствие крестных не обязательно, как и свидетелей при бракосочетании. Уже потом Лилька сказала мне: учти, я тебя назвала крестной. Кому назвала, священнику? Или Шурке? Возможно, моя мать тоже однажды сказала тетке Вале: «Соньку окрестили, я назвала тебя крестной матерью». Но, в любом случае то, что меня выбрали Шуркиной крестной, приятно, мерси. К тому же заслуги у меня перед семейством все-таки есть. Пока Лилькин муж валялся в больнице с почечными коликами, а тетка Валя пребывала в загранкомандировке, я забирала Лильку из роддома. Именно на мои руки сестричка положила кулек с Шуркой, когда вынесла ее, а я вручила ей три рубля (за мальчика давали пять). Не могу сказать, что относилась я к Шурке номинально. Из всех знакомых детей она была у меня единственной любимой. Кстати, в ней присутствует нечто обезьянистое, как и во мне, как, между прочим, и в прабабке Софье Михайловне.