Эффект Сюзан
Шрифт:
Тит и Харальду всего шестнадцать лет. Конечно же, я мечтала о том, чтобы защитить их, ведь их жизнь должна быть лучше моей.
Но мечта эта иллюзорна. Если вам очень повезет, вы сможете оградить своих детей от злоупотреблений и насилия. Но от главной проблемы их не оградить. Ведь главная проблема — это сама жизнь.
Не исключаю того, что мы с Лабаном слишком долго оберегали их от действительности. У нас — или во всяком случае у меня — всегда находилось для них время. Мы тщательно выбирали для них детский сад. Мы выбрали лучшую частную школу, мы давали им достаточно карманных
И вот сейчас, сидя в «Голубом окапи», я спрашиваю себя, а не было ли все это медвежьей услугой. Ведь рано или поздно им придется узнать всю правду о жизни. И теперь, когда мы сталкиваемся с такими уродливыми проявлениями этой жизни, возникает мысль, а не помешали ли мы им развить сопротивляемость.
Лабан не может сказать ни слова. Губы у него побелели.
А вот Тит может.
— Как можно засунуть человека в стиральную машину?
Я пристально смотрю на нее.
— При помощи достаточного давления на квадратный сантиметр.
Она аккуратно откладывает в сторону нож и вилку. Я рада, что не сразу рассказала это. Они хотя бы успели немного поесть.
28
Наступает вечер, на улице постепенно смеркается. Дети отправились на Йегерсборг Алле, чтобы купить последние рождественские подарки и попытаться найти уток к праздничному ужину. Мы с Лабаном сидим друг против друга за круглым столом.
— Мы должны попасть в этот архив, — говорит он. — И обязательно сегодня вечером.
Когда-то Дания была открытой страной. Где стоматолог из клиники на Амагер Торв, восторженный почитатель Стаунинга, почувствовав потребность сообщить о своих взглядах самому премьер-министру, мог по дороге домой заглянуть в здание правительства, где он сначала пил с министром кофе, а потом вырывал зуб отцу нации, прямо в его кабинете и совершенно бесплатно.
Это время прошло. Въезд для транспорта во дворик перед правительственными зданиями закрыт.
— И каким образом?
— Мы свернем налево, Сюзан, мы с тобой.
За последние двенадцать лет Лабан с близнецами «сворачивали налево» и обманом пробирались в королевскую сокровищницу во дворце Амалиенборг, в копенгагенскую канализацию, в Разведывательное управление Министерства обороны в крепости Кастелет. Они посетили одиозную экспозицию опухолей и венерических язв в формалине в отделе патологий Института Панума. Они побывали на острове Рисё, в криминалистической коллекции датской полиции и в подвалах Национального банка — что, я думаю, было их последним приключением.
Под Национальным банком их и поймали, консолидация усилий по заговариванию зубов не помогла, их задержали, вызвали полицию и позвонили мне. Им каким-то образом разрешили осмотреть датские золотые резервы, Бог знает, что они напридумывали, но потом удача от них отвернулась. Лишь когда я обратилась к своим контактам в полиции, напомнив о допросах, в которых я к тому времени уже десять лет не принимала участия, мне удалось добиться того, чтобы их отпустили.
В тот вечер я допросила каждого из них по отдельности. Именно во время этого разговора
— А были ли какие-то границы? — спросила я. — Какие-то правила?
— Только одно, — ответил он, — всегда было только одно правило: ничего не рассказываем маме.
В тот вечер мы с Лабаном были очень близки к разводу. Мы пришли к соглашению только когда он поклялся, что они больше никогда не будут «сворачивать налево». И вот теперь он хочет, чтобы я отправилась с ним.
— Там служба безопасности, — говорю я. — Я видела по телевизору. У входа в Фолькетинг. И металлоискатели, как в аэропорту. Круглые сутки дежурит охрана.
Мы смотрим друг на друга. И встаем.
Мы идем в гараж, я беру ящик с инструментами. Меня немного подташнивает.
Я останавливаюсь перед дырой в живой изгороди, за которой дом под названием «Сельский покой», дом Дортеи и Ингемана.
— Дортея занималась организацией Дня достопримечательностей.
Лабан смотрит на меня отсутствующим взглядом. Он вырос в семье, где не обязательно было знать, что такое День достопримечательностей.
Это был народный праздник. Брошюра к этому дню продавалась во всех магазинчиках, деньги от продажи шли на покупку обуви для бедных детей или на летние лагеря для больных детей или на что-то подобное. Если ты покупал эту брошюрку, то получал право раз в год попасть в такое место, куда обычному человеку вход был закрыт: электростанция Сванемёле, хранилище Музея военной истории и оружия, опытная станция на острове Рисё, военно-морская база Хольмен, форт Флакфорт в проливе Эресунн, зимние вагончики цирка Бенневайс.
И то, что находится под Копенгагеном. Канализация, казематы, подвалы Биржи.
Мы пролезаем через дыру в изгороди.
Я нажимаю на звонок, Дортея открывает дверь.
— Дортея, — говорю я, — у нас возникли проблемы.
Не говоря ни слова, она делает шаг в сторону, мы заходим в прихожую, она закрывает за нами дверь.
Ни у нее, ни у Ингемана нет высшего образования.
Большую часть своей жизни он был рыбаком — до тех пор, пока не увидел ангела. Он ловил рыбу в Северной Атлантике. Однажды туманной ночью, когда они на маленьком тридцатифутовом деревянном судне с медной обшивкой проходили вдоль берега Гренландии, на носу внезапно появился ангел, указующий вперед. Они шли на полном ходу и немедленно сбросили обороты, а в следующее мгновение перед ними вырос айсберг, похожий на утес острова Мён, высотой семьдесят метров. Через пять минут они врезались в лед, носовая часть разошлась, и судно мгновенно затонуло.
Он рассказал нам об этом один раз, каким-то безразличным тоном, дети были с нами, ясно было, что он и для них все это рассказывает. Потом он больше никогда не возвращался к этой истории.
После того случая он уже не ходил в море. Он стал дорожным рабочим.
Дортея окончила семь классов школы и пошла работать в муниципалитет, где дослужилась до начальника административного отдела — тогда такое было возможно. В те времена руководство еще оценивало человека по способностям, а не по его бумагам.