Эффенди Капиев
Шрифт:
Когда Хочбар не послушал совета матери и отправился в Хунзах, коварный его враг, хан Нуцал, разумеется, обезоружил его и приказал начать приготовление к казни.
Хунзахский глашатай скликал джамаат:
— Рубите дрова, кто отцов потерял, Носите кизяк, кто сынов потерял, Попался нам в руки разбойный Хочбар… — …Потом за Хочбаром послали людей: — Пойдем позабавиться в наш годекан. — Ого, еще как я за вами пойду, Ого, еще как я к огню подойду!Последние строки — поразительной
Вот его горделивая песня, полная диковатой радости перед лицом многократно «обиженных» им врагов.
Пустые вершины стоят предо мной, Не я ли с вершин баранту угонял? Пустые долины лежат подо мной, Не я ли с долин табуны угонял?.. Меня б вы узнали, каков бы я был, Когда бы клинок мой у пояса был!И ему несут его клинок, его кремневку — и ломают у него на глазах. Ведут его коня — и перебивают ему мечом ноги.
Наконец Хочбара заставляют плясать перед смертью.
И грянули разом с зурной барабан, Захлопал в ладоши хунзахский народ. Смеясь, любовался аварский Нуцал — Плясал у костра гидатлинский Хочбар. Он трижды по кругу толпу обошел, Он к детям Нуцала легко подошел, И, в пляске с разбегу обоих схватив, Он бросился с ними в кипящий огонь.Эти две строфы поразительны — легкий, вольный танец слышен и виден в них, будто это и не танец смертника. «Смеясь, любовался…» — так весело звучит стих, будто это не коварный враг, а друг задушевный любуется танцем. Но гибельный холод веет над этой безмятежностью — и в последней строке, все в том же безмятежном, танцующем ритме, происходит нечто ужасное.
Все так зрительно, что будто наяву видишь, как мстительный и радостный оскал улыбки не сполз еще с лица Нуцала, а уже гримаса ужаса страшно перекашивает его.
— Ой, боже, ой, боже, могучий Хочбар! — Тогда зарыдал, покачнувшись, Нуцал. — Ой, боже, ой, боже, спасите детей, — Царапая бороду, звал он людей!Он обещает Хочбару свои владения — только бы он вынес из огня детей.
— Валлах, не получишь, коварный Нуцал, Клянусь, что недаром ты жизнь мою взял. Пощады у вас не к лицу мне просить, Я все, что задумал, успел совершить. Визжите, визжите, Нуцала щенки! Еще не ослабли суставы руки. Эй, громче рыдай, трижды проклятый трус! Еще не спалило мой тигровый ус! С утра до полудня играла зурна: Попался хунзахцам могучий Хочбар. С полудня поднялся отчаянный плач: Два сына Нуцала сгорели в огне.Такая смерть была славной с точки зрения горца. Гибель малолетних сыновей
Слагавший песню рассчитывал, разумеется, и в этом на полное сочувствие слушателей — тогда как в русских героических песнях, например, такой поступок любимого героя представить трудно — и еще труднее представить сочувствие ему.
Все это не должно, конечно, служить материалом для бесплодных рассуждений о том, чья поэзия лучше. Нетрудно понять, что там, в горских условиях, веками складывался характер более замкнутый, сдержанный и более ожесточенный — под влиянием непрекращающихся войн, больших и малых, не только племени с племенем, но и аула с аулом. Смерть ходила рядом не в каком-нибудь условном, а в самом прямом смысле слова — не только кровники ходили где-то, подстерегая удобную минуту, но и любое неосторожное, обидное слово могло тут же на месте быть оплачено жизнью.
Вместе с этим почти полное незнакомство с крепостной зависимостью в некоторых областях Дагестана вызывало к жизни дух вольнолюбия горских песен, гордое и независимое поведение их героев.
Так в «Резьбу по камню» вошла и история народа, и сама душа его, его чувства и его воззрения.
Голоса певцов разных времен и разных народов Дагестана звучали с каждой страницы книги, и голос самого Капиева — лакца, писавшего по-русски, — тесно сплелся с ними. Это была все та же задача, что видна и в «Поэте», — помочь своему народу осознать себя, свое прошлое и свое настоящее и тем самым перекинуть мост из культуры в культуру — сделать свой народ и его поэзию известной и близкой русскому читателю, а затем и всем другим народам.
XIII
Больше всего я боюсь, что случится самое страшное, чего я больше всего, как ты помнишь, боялся в жизни, то есть боюсь умереть переводчиком Сулеймана, автором монографии о нем, не успев показать хотя бы часть, хотя бы кусочек тех богатств, которые все больше коплю и ощущаю в своем сердце… Увы! — вероятно, случится то, чего я боюсь, ибо в жизни, это я заметил, все развивается не по законам логики, а по законам абсурда. Ну и бог с ним!
Еще новеллы Капиева не вышли в свет, не были даже закончены, как книга начала связываться в литературном быту с именем Стальского. Уже знали — Капиев пишет книгу о Стальском.
Далее эта связь все упрочивалась. Когда много позже, в 1945 году, П. Павленко, вполне благожелательно отнесшийся к новеллам «Поэта», написал: «Герой книги не назван, но не будем делать вид, что мы не узнаем его. Это — Стальский», — то категоричность этого суждения, несмотря на последующие оговорки, не могла не повлиять на литературное мнение, складывающееся вокруг только что вышедшей книги.
Павленко, который первым из деятелей общесоюзного масштаба заметил Стальского и стал пропагандировать его творчество (по-видимому, по его именно инициативе Стальский был приглашен в 1934 году на Всесоюзный съезд писателей [11] ), настаивал: «Огромное значение будет иметь книга Эффенди Капиева при изучении личности Сулеймана Стальского, хотя, повторяем, сам автор не настаивал в предисловии, чтобы его работа воспринималась биографически точно».
— Не дай мне бог умереть переводчиком Стальского, — шутил когда-то Капиев, и шутка эта была горькой. Не так легко было ему «сменить профессию» — не столько в своих собственных глазах, сколько в сознании будущих читателей. И опасения его сбывались.
11
См. об этом в кн.: Л. Соколова, Дагестан в русской советской литературе. Махачкала, 1963, стр. 17.