Ефимка-партизан

Тимошка Карташев, волостной ямщик, только что вернувшийся из Федосеевки, куда он возил милиционера, каждому встречному, захлебываясь, сообщал невероятную новость:

— Слышали? Вчера ночью начисто обчистили федосеевского попа и лавочника Богатырева... лопни мои глаза, не вру, — божился он в подтверждение своих

слов. — Попа, было, с собой забрали, да откупился — лошадь свою с тележкой отдал; она у него у церковного старосты стояла... Все верхами... вооруженные... одеты хорошо — в солдатскую форму.

Подробностей было не нужно: всем было понятно, что эти набеги совершают «банды» под видом солдат. Тревожные слухи о большевике Дубкове давно уж лишили спокойствия петуховцев, а последняя новость, сообщенная Тимошкой, еще больше усилила страх взволнованных крестьян. По деревням ходили разноречивые слухи: одни уверяли, что Дубков — бежавший с фронта солдат, который теперь, скрываясь от начальства, занимается грабежами и убийствами, другие, — что Дубков вовсе не грабитель, а честный мужик из Малаховки. Прибыл с фронта, подбивает мужиков восстать на богачей, отобрать у них лишнее и разделить между бедными, чтобы, значит, поровну — «никому не обидно». И в деревне Петуховой, раскинувшейся среди кедрового бора по обеим сторонам таежных речек «Басандайки» и «Песчанки», были такие мужики, которые втайне сочувствовали Дубкову, удивлялись его смелости и одобряли его поступки. Даже называли имена некоторых мужиков из соседних деревень, которые бросали свои хозяйства и уходили к Дубкову.

Особенно трусили богатые...

Тимошкин дядя — Иван Петрович с сыном Ефимкой был на полях, тетка была на огороде, дома оставалась девятилетняя Нюрка, краснощекая, черноглазая с двухгодовалым «ревой» Санькой.

Нюрка сидела у ворот и со слезами на глазах с завистью смотрела на улицу, где у Тимошкиной избы играли девчонки. Мать строго-на-строго запретила ей оставлять дом «пустым» и приказала ей сидеть дома и смотреть за Санькой.

А Нюрке так хотелось поиграть!

Хоть бы Ефимка с тятей скорее вернулись.

— Нюрка, ваши едут! — закричали девчонки. И действительно, из-за угла сперва показалась голова «Пегашки», затем и воз с дровами. На возу сидел Ефимка, а отец шел сзади.

— Нюрка, открой ворота! — крикнул Ефимка.

Нюрка открыла ворота и, когда воз проезжал мимо, посадила Саньку на воз к Ефимке.

— Чего ревела? кто тебя? — участливо спросил Ефимка, заметив слезы на глазах Нюрки.

— Никто, — ответила Нюрка, — мама не пускает...

— Не плачь, завтра на пашню возьмем тебя, — успокоил Ефимка.

— А Санька?

— И Саньку возьмем.

Нюрка улыбнулась, личико повеселело, только две крупные слезинки задержались на ресницах.

Ефимка любил Нюрку, в особенности когда она улыбалась: будто солнышко выглядывало из-за туч, и так весело становилось.

— Нюрка, самовар поставлен? Где мать? — спросил отец.

Нюрка сбегала в избу.

— Поставлен, тятя, скоро закипит!

Вернулась мать.

— А я боялась за вас, — сказала она мужу, — как бы, думаю, лошаденку не отобрали: Дубков-то, говори, и лошадей угоняет.

— Ничего ты, баба, не понимаешь; что он — вор, что ли? За нашего брата стоит... Слышала, сват Федот рассказывал

про Ивана Голышева, аксеновского... Дубков ему лошадь с коровой сам привел. Вот, говорит, тебе, поправляйся, будь настоящим крестьянином. А ты говоришь — лошаденку угонит...

— Врут, однако все, — стояла на своем жена, накрывая на стол.

Принесла самовар, нарезала хлеба, поставила чашку с кислым молоком и позвала пить чай.

— Ефимка, Нюрка, садитесь за стол.

Чай пили молча, только дядя Иван после шестого стакана, обтирая градом катившийся пот, шутил:

— Налей еще чепарушечку... люблю с устатка чайку попить.

Не успели вылезти из-за стола, как во двор въехали четыре всадника верхами, хорошо одетые, в солдатской форме, с ружьями за плечами: трое совсем молодые, а один постарше, бородатый.

— Тетка, — сказал бородатый, — молочко найдется или там творожок?.. да самоварчик подогрей... есть хочется.

— Найдется, — испуганно ответила Ефимкина мать и пошла подогревать самовар.

Иван Петрович не то чтобы уж очень испугался, а все-таки потрушивал, — кто их знает, что за солдаты, теперь разве разберешь. Робко спросил:

— Далеко ли, землячки, едете?

— В Богородское, в свою часть.

— Там стоите или на разведке? — не без хитрости задал дядя Иван вопрос.

Бородатый, не задумываясь, ответил:

— На разведке, отец, на разведке.

— Ну, ребята, — скомандовал бородатый своим товарищам, — подзакусим здесь, отдохнем, да и в путь.

Лошадей поставили под навес, попили чаю, закусили и легли в холодок отдохнуть. Через два часа бородатый разбудил своих товарищей, рассчитался за молоко, творог и чай, дал Саньке кусок сахару, потом все сели на коней, выехали со двора и шагом поехали по деревне.

К вечеру Ивана Петровича позвали в волость на собрание обсуждать насчет «бандов» и грабежей.

Яркое солнечное утро. Еще рожок пастуха не будил деревни. Было немножко холодновато от утренней свежести и обильной росы. Дядя Иван подмазал телегу и стал запрягать.

Решено было так: Ефимка с Нюркой на Пегашке сейчас поедут, а дядя Иван с Санькой приедет после обеда, на второй лошади.

Ефимка вынес мешок с хлебом, туяс [1] с молоком, посадил Нюрку, и поехали.

Переезжали вброд Басандайку, не глубоко, лошади по колено.

— Как весело! — закричала Нюрка. — Смотри, Ефимка! — и Нюрка указала, как от ног Пегашки летели брызги во все стороны и сверкали на солнце разноцветными огнями.

Проехали деревню, поднялись на горку в кедровник. Пахнуло свежестью и смолой.

— Ох, нынче и шишек будет — захлебывалась от восторга Нюрка. У Ефимки тоже глаза загорелись:

— Вот, Нюрка, мы с тятей сюда и приедем бить шишки... Смотри, какие! И много. Вот только худо, что у нас подбирать-то некому, только мать.