Эфирное время
Шрифт:
— А если бы у Анисимова не возникло амнезии, если бы он вспомнил, с кем пил в ресторане? — спросил капитан, закуривая.
— Ну и что? Мало ли с кем он ужинал перед убийством? Ушел из ресторана первым, поймал такси и — привет. Откуда его приятели знают, куда он поехал и что делал дальше? Как минимум час он находился без сознания, под наркотиком. Если точно рассчитать время, можно все успеть, и самого главного он вспомнить не сможет. Так оно и произошло.
— Но подождите, Илья Никитич, вы сказали, возможно, Анисимов и убийца тоже знакомы? Известно, что в ресторан его пригласил Мухин. Вторым человеком был Тяжеловес. Если они раньше встречались, Анисимов должен знать убийцу.
— Наверняка знает, — кивнул
— Ну и как же?
— Анисимов шел в ресторан на деловую встречу с человеком, которого раньше якобы никогда не видел. Он был настроен на то, чтобы понравиться немецкому бизнесмену Эрнесту Климову и договориться о сотрудничестве, а вовсе не на то, чтобы мучительно вспоминать: где же я раньше мог его видеть? К тому же встречаться они могли давно и мельком, свет в зале был наверняка не яркий, убийца мог изменить внешность, ну и так далее.
— То есть вы считаете, что от Анисимова мы не сумеем получить никакой конкретной информации об этом Климове-тяжеловесе? Ну хорошо, а Мухин? Его ведь можно хоть сейчас брать по двести тринадцатой. Поступила жалоба от жильцов дома, это же в самом деле хулиганство — пускать петарды ночью. А потом мы получим его пальчики, они наверняка совпадут с теми, что остались в квартире Анисимовых на шкатулке и на ящике письменного стола, в котором лежал пистолет, и у нас уже будет сто пятьдесят восьмая.
— Слушай, капитан, ты с кем собираешься в прятки играть? — улыбнулся Илья Никитич. — Тоже мне, хитрый опер.
— А почему нет? Вы же сами сказали, он слабак, этот Мухин. Он моментально расколется и выведет нас на убийцу…
— …которого придется искать еще лет десять. Если мы отпустим Анисимова и возьмем Мухина, мы спугнем и разозлим убийцу. Он станет совершенно непредсказуем. К тому же я не удивлюсь, если Эрнеста Климова зовут как-то иначе, и никакой он не бизнесмен из Германии.
На это Иван возразить ничего не мог. Вполне возможно, Мухин знает только вымышленное имя и вымышленную биографию этого удачливого «немца». Розыск может растянуться на годы, а убийца, загнанный в угол, иногда становится непредсказуемым. Может убить Анисимова вместе с женой и даже с ребенком, может раствориться в пространстве, а потом возникнуть в другом облике. Пусть он считает, что никто на его след еще не вышел и единственным подозреваемым остается пока Анисимов.
Капитан допил чай, загасил сигарету.
— Да, а чем кончилась история с НЛО над городом Томском? Оператор добился взаимности?
— Нет, — покачал головой Илья Никитич, — слишком строга была дама-историк. Не дрогнуло ее сердце даже от ночной канонады. Кстати, знаешь, как ее звали? Беляева Елизавета Павловна.
— Беляева? Та самая? Ну вообще-то ради такой женщины можно устроить салют.
— Да, конечно… А ты знаешь, что три года назад Бутейко довелось крепко схлестнуться с этой дамой в теледебатах в прямом эфире? — задумчиво произнес Илья Никитич.
— Это вы к чему? — не понял Косицкий.
— Это я к тому, что надо как следует просмотреть и прослушать пленки, оставшиеся в доме Бутейко. У него богатейший видео — и аудиоархив. Дело в том, что о взаимной многолетней ненависти Бутейко и Беляевой говорит все Останкино.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Лиза родилась в 1959 году. Родители ее училась на втором курсе Геологоразведочного института. Им обоим было по восемнадцать лет. Оба превыше всего на свете ценили свою модную в те годы профессию, а вернее, ее внешнюю киношно-романтическую атрибутику. Рюкзак за плечами, гитара, общий вагон поезда дальнего следования, песни Городницкого и Визбора — вот это было жизнью, а все прочее презрительно именовалось «тупым мещанским существованием».
Мама впадала в депрессию, стоило ей взглянуть на корыто с пеленками, папу трясло от чинных
Бабушка овдовела за год до рождения Лизы. Муж ее, физик-атомщик, руководитель крупной засекреченной лаборатории, получил большую дозу радиации при испытании установки в Институте атомной энергии и умер от рака щитовидной железы. Дедушкина фотография висела у бабушки над тахтой. Лиза иногда залезала в ящик письменного стола, открывала бархатный черный футляр с дедушкиными орденами и медалями и играла в пиратов, которые прячут сокровища на острове. Она знала, что ей за это попадет, и всегда успевала вовремя все убрать, запереть ящик, спрятать ключ в одну из старинных фарфоровых вазочек на серванте. Бабушка так ни разу ничего и не заметила, она вообще мало что замечала вокруг, писала научные статьи, работала с десятком аспирантов, неслась по жизни со спринтерской скоростью и волочила с собой за руку сонную маленькую Лизу с двумя косичками, которые всегда расплетались по дороге в детский сад.
— В следующий раз ты будешь сама причесываться, — говорила бабушка, на бегу завязывая капроновые ленты бантиками, — и вообще, человек все в этой жизни обязан делать самостоятельно.
В четыре года Лиза умела застилать свою постель, одевалась и раздевалась без посторонней помощи, причем всегда знала, где лежат ее маечки, носочки, носовые платочки и не изводила бабушку вопросами. Без всяких напоминаний чистила гуталином свои ботинки и зубным порошком белые матерчатые туфельки.
Летом Лизу иногда забирала на дачу сестра покойного дедушки тетя Клава. Лиза любила старый двухэтажный деревянный дом с большой застекленной верандой. Участок в десять соток казался ей Целым миром, там шуршали крылья бабочек, звенели крошечные комариные скрипки, стрекотали кузнечики, в малиннике у забора злая крапива охраняла дымчато-рубиновые нежные ягоды. В конце июля над плотной темной зеленью кустарника кружил сизый одуванчиковый снег.
Лиза знала, что до революции на этом месте находилось дворянское имение Батурино. Там, где участок сливался с дубовой рощей, у болотца, сохранился круглый каменный остов беседки.
Бабушка Надежда приезжала на дачу редко, родители еще реже. С мая по сентябрь там обитали тетя Клава, ее сын Валерий и невестка Зоя. Своих детей у них не было, с маленькой Лизой они никак не могли найти общего языка, то умильно сюсюкали, то раздражались из-за ерунды, принимались усиленно воспитывать. Впрочем, большую часть дня Лиза была предоставлена самой себе. Иногда ее самостоятельность вызывала у родственников целую бурю эмоций. Пятилетняя девочка бралась мыть посуду, делала это вполне грамотно в неудобных дачных условиях, наливала в тазик горячую воду, сыпала сухую горчицу, потом споласкивала тарелки под рукомойником.
— Что ты делаешь?! Ошпаришься, все перебьешь! — восклицала тетя Клава.
— Не беспокойтесь, я умею, — отвечала Лиза и вежливо улыбалась тете Клаве. Этой взрослой улыбке она научилась у бабушки, долго, старательно скалила зубы перед зеркалом, пока не получилось похоже.
— Ну что ты гримасничаешь? Я хочу тебе помочь, а ты скалишься, как собачонка. Странный ребенок.
В определение «странный ребенок» дачные родственники вкладывали всю силу своей нелюбви к Надежде Сергеевне и Лизиным родителям. Бабушку они считали надменной эгоисткой, маму и папу называли не иначе как «эти».