Эфирное время
Шрифт:
Полные, крупные, потемневшие от кавказского солнца руки вцепились в подлокотники так крепко, что побелели костяшки пальцев. Из темноты она глядела на Соню.
— Да, я пойду, прилягу, — произнес Михайл Иванович каким-то совсем чужим, И хриплым голосом, — что-то жжет внутри.
Он поднялся, вышел из беседки, сделал несколько шагов и упал в мокрую черную траву. Доктор и Соня кинулись к нему. Ирина осталась сидеть, словно окаменев. Тихон Тихонович растерянно взглянул на дочь, взял керосинку со стола, перегнувшись через перила, посветил во мрак,
— Ну что там? Как? Эй, Федор! Ты где, разбойник? Иди сюда, помоги. Барину плохо, не слышишь, что ли?
Но дворник не слышал, он уже успел напиться в честь приезда барыни и спал у себя в каморке за сараем.
Соня и доктор кое-как подняли Михаила Ивановича, он еще мог двигаться, его довели до дома, уложили на веранде на кушетку.
— Беги домой, буди Семена, возьми мой чемоданчик, он в кабинете у печки. Быстрей. Сонечка, быстрей… Эй, кто-нибудь, воды мне побольше, целое ведро… Ну что вы там, вымерли все? Марганцовокислый калий есть у вас? Где горничная?! Соня, стой! Ты ела варенье?
— Нет.
— Точно не ела? Ни ложки?
Она помотала головой и кинулась во мрак, через рощу, в Батурине.
На веранду тяжело поднялась Ирина, за ней Тихон Тихонович. Купец как будто сгорбился и постарел за эти несколько минут. Он глядел то на умирающего, хрипло, часто дышащего графа, то на дочь.
— Их сиятельство вареньем объелись, — спокойно произнесла Ирина, — я забыла сказать, его много нельзя. В недозрелой ореховой кожуре вредные вещества.
— Михаил Иванович отравлен мышьяком, — сказал доктор, — надо вызвать священника и полицейского урядника.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Ждать Вячеслава Ивановича пришлось недолго. Капитан услышал, как наверху хлопнула дверь, громкий женский голос произнес:
— Ты понял меня, Слава? Если нет «бородинского», возьми «ржаной», но круглый ни в коем случае. И не забудь про аптеку.
— Да, Лелечка, я понял, — мужской голос прозвучал тихо, но отчетливо, и капитан подумал, что акустика здесь как в Консерватории.
Вячеслав Иванович вышел из лифта с матерчатым мешочком в руке, затравленно огляделся, словно почувствовал чье-то присутствие в подъезде, скользнул глазами по лицу Косицкого, но как будто не узнал.
— Вячеслав Иванович, — тихо позвал капитан.
Бутейко застыл, ухватившись за дверную ручку, и медленно повернул голову.
— Простите… чем обязан?
— Вы хотели встретиться со мной.
— Я? С вами? А вы кто?
— Капитан Косицкий.
— Простите, я вас не знаю.
В подъезде было достаточно светло. Секунду они смотрели в глаза друг другу. Старик низко опустил голову. Помпон на детской вязаной шапочке чуть подрагивал.
— Вячеслав Иванович, — тихо произнес Иван, когда они вышли на улицу, — срок давности истек. Вам нечего бояться. Но рассказать надо, иначе он будет все так же приходить к вам каждую ночь. С мешком на голове. Вы хотите этого?
— Я
— Кто вам сказал о тюрьме?
— Я знаю, вы станете уговаривать, обещать, но Леля предупредила, вам нельзя верить. Вы милиционер, а все милиционеры врут. Леля сказала…
— А своей головы нет? — сочувственно поинтересовался капитан.
— Леля сказала, я сейчас болен. Я правда болен. У меня был инфаркт. Сначала я должен поправиться, а потом отвечать на вопросы чужих людей. Простите, мне надо в гастроном. Всего доброго.
— Вячеслав Иванович, почему вы в больнице не принимали таблетки, собирали их в баночку?
— Ну, я же объяснял, я не могу спать. Стоит закрыть глаза, и он приходит. А они давали мне снотворное.
На этот раз Елена Петровна Бутейко выглядела еще привлекательней. Казалось, она молодеет с каждым днем. Умелый, тщательный макияж, идеально уложенные волосы. И одета она была вроде бы просто, по-домашнему, но даже Илья Никитич, который плохо разбирался в дамских туалетах, обратил внимание, что брюки и блузка куплены в дорогом магазине и красиво подчеркивают вполне еще стройную фигуру.
«Неужели такая красота в честь возвращения мужа из больницы? — удивился Илья Никитич. — Или ждет гостей? А может, просто так, для себя? Тогда почему же раньше она выглядела как неопрятная старуха? Наверное, из-за смерти сына ей было все равно, как она выглядит. Это вполне понятно. Ну что ж, в таком случае, она очень сильный человек. Чрезвычайно быстро сумела взять себя в руки и привести в порядок».
— Добрый день. Проходите, пожалуйста. Простите, я не одета, — зачем-то сообщила Елена Петровна, кокетливо поправляя прядку на лбу, — вот, я приготовила для вас кассеты, — она кивнула на обеденный стол, где были аккуратными стопками сложены коробки с аудио и видеокассетами.
— Спасибо, — удивленно кивнул Бородин, — если позволите, я все-таки просмотрю, вдруг там есть копии тех, которые я забрал в прошлый раз. Простите, я пока вам ничего не привез, но обязательно все верну, вы не волнуйтесь.
— Ну что вы, не спешите. Я понимаю, как это важно. Скажите, у вас что, действительно возникли сомнения по поводу виновности Анисимова? Мне казалось, там все очевидно…
— Для суда должна быть полная очевидность, — пробормотал Илья Никитич, к сожалению, я пока не могу поделиться с вами ходом следствия. Извините.
— Но я все-таки мать, — произнесла она с тяжелым пафосом, — я имею право знать, кто убил моего сына, — стало заметно, как трудно ей сдерживать страх и раздражение.
Она старалась изо всех сил понравиться следователю, развеять его подозрения, она щедро дарила ему свои белозубые улыбки, но глаза при этом бегали, то и дело косились на часы. Когда послышался гул лифта, Елена Петровна вздрогнула и покраснела.
Илья Никитич между тем нарочно тянул время, просматривал надписи на каждой коробке, вытаскивал каждую кассету, вертел ее в руках.