Египетский голубь
Шрифт:
Я слышал, что Маша вполголоса говорила Богатыреву и мужу:
— Il est charmant, ce vieux... Ecoutez, il faut que vous lui fassiez absolument gagner son proc`es au tribunal de commerce.
— Он несносен! — возразил глухим голосом консул.
— Я не согласна, он премилый, — повторила Маша и потом обратилась к самому старику по-гречески: «Кир Маджараки, отчего вы отдаете такое предпочтение одному г. Ладневу? Отчего вы нас не удостоиваете вашей интересной беседы? Вы нас считаете недостойными?»
Наивный старик встал почтительно и ответил с большим достоинством:
— Кирия Мариго!
— Нет, нет! — сказала Маша, — садитесь ближе, мы все хотим вас слушать.
Богатырев нахмурился; а я был очень рад, что она так мило обращалась с оригиналом этим, которого я предпочитал другим здешним жителям. И в этом поступке ее я увидал желание показать, что она во всем, во всем сочувствует мне и не выдает меня даже и в мелочах.
Она придвинула кресло к дивану и пригласила старика сесть к себе поближе.
Богатырев, избалованный в Адрианополе своею властью и влиянием, покраснел и прошептал по-русски: «Уйду сейчас в шахматы играть. Право, уйду... Мсье Михалаки, не хотите ли партию?..»
Маджараки сиял и собирался, видимо, начать какую-то речь, как вдруг раздался внизу стук в двери, и немного спустя Елена почти вбежала с возгласом: «Английский консул!»
Богатырев взглянул на меня и пожал плечами.
Виллартон был уже в дверях залы.
Сначала все пошло хорошо.
Мадам Антониади была настоящая светская женщина в том отношении, что, раз приняв в дом свой кого бы то ни было, она была со всеми одинаково любезна и старалась даже скорее низших заметно возвысить, боясь обидеть их.
Она удержала старика Маджараки около себя; Виллар-тона пригласила сесть с другой стороны, тоже поближе. Мы с Богатыревым сидели напротив за круглым столом. Михалаки и муж ее около нас. Беседа стала скоро оживленною и общею.
Антониади принес из другой комнаты какой-то французский журнал с карикатурами, и все стали смотреть их.
Особенно заняли всех рисунки разных французских и прусских военных чинов и полков, только что отличившихся под Кениггрецом. На каждой картинке было по французу и по пруссаку. Например, французский гусар, стройный, красивый, ловкий, самоуверенный, и гусар прусский, среднего роста, широкий, нескладный, в огромной меховой шапке, надвинутой на брови. Французский маршал, тоже стройный, элегантный, в треугольной шляпе с плюмажем, в расшитом мундире и весь окруженный сиянием прежней славы, рядом с ним стоит не развязно и вытянув руки прусский генерал, в простом будничном военном кафтане, в каске без султана, лица из-под козырька почти не видно, и на каске очки учености...
Изображения французов сопровождались длинными подписями любезно-шутливыми, самыми лестными воспоминаниями о великих удачах и подвигах прошедшего; у пруссаков таких воспоминаний не было; везде были вместо них поставлены точки с повторением одной и той же насмешки: «...mais solide!» (...зато надежен!)
До Седана и
— Как бы господам французам не пришлось горько каяться в этих насмешках!.. История любит новое. И я, признаюсь, очень был бы рад, если б этой передовой нации дали добрый урок. Они забыли Росбах...
Солидному Антониади тоже это хвастовство не очень нравилось, и он заметил:
— Я согласен с вами. Разве дурное качество — солидность в войске? Это самое лучшее, как и во всем.
Виллартон просто смеялся от души, разглядывая эти рисунки, и обратил внимание только на то, что французы представлены здесь слишком красивыми.
— Я был с ними вместе под Севастополем, — сказал он. — Они вообще скорее некрасивы.
— Вы избалованы красотой и благородным видом ваших английских войск, оттого вы строги, — заметил я, желая ему польстить (все приготовляя себе удобства в близком будущем). — Я тоже служил тогда в Крыму и после заключения мира восхищался вашими гайлендерами в красных мундирах.
Богатырев, выросший в Москве, на французских фарсах и французских вкусах самого легкомысленного стиля, стал защищать все французское и кончил тем, что достал из кармана ту книжку, которую он пред уходом из дома так таинственно положил туда. Это была довольно забавная глупость: «История одной пуговицы, пропавшей с мундира немецкого солдата». Опять насмешки над немецкими формальностями, над немецким патриотизмом и т. п. Автор, вероятно настоящий француз, придумал себе русский псевдоним — P"iotre Ariamoff.
В небольшом немецком городке у солдата пропадает с мундира пуговица. Все начальство приходит в волнение; пишется множество донесений, отношений, предписаний, при этом жизнь предъявляет свои требования, и кто-то запел патриотическую германскую песню, которая вся состояла из повторения двух стихов:
Bois de la bi`ere, Bonne, bonne Lisette! Bois de la bi`ere! Bois de la bi`ere, Bonne, bonne Lisette! Bois de la bi`ere! Bois de la bi`ere, Bonne, bonne Lisette! Bois de la bi`ere!По-немецки:
Trinck Bier, Liebe, liebe Lischen! Trinck Bier! Trinck Bier, Liebe, liebe Lischen! Trinck Bier!И больше ничего!..
Ни один из жителей города не может устоять против восхитительного действия этой национальной поэзии; один за другим немцы и немки начинают подтягивать запевшему, другие соседи подхватывают, восторг растет, голоса все громче, пение все исступленнее, и скоро весь город становится огромным хором, который гремит: