Египетский голубь
Шрифт:
Все дела забыты, даже и тревога о пуговице...
Какой-то часовой, и тот даже забывает в этот волшебный миг строгость своего долга и с увлечением присоединяется к хору сограждан.
Богатырев читал хорошо; он кончил маленькую книжку при дружном хохоте всего общества. Только Маджараки, видимо, улыбался из вежливости: он ничего не понял. Он изо всего французского языка знал только наизусть ту Фразу о
ужасно произнес. Вспомнив об этом, Маша обратилась к нему и сказала:
— Французы очень остроумны, вы знаете...
— Да, — отвечал Маджараки значительно, — особенно Фонтенель. Я читал его в переводе. Он удивительно тонок, например, говоря о том, что с разных небесных тел небо может казаться обитателям этих тел совсем не того цвета, каким представляется оно нам по причине другой окраски атмосферы... И, упоминая о каком-то цвете... положим, розовом... не помню... говорит так тонко, обращаясь к знатной госпоже, своей читательнице: «Я угадываю, сударыня, что вы теперь думаете: как хорошо бы сделать такое платье?»
— Это очень мило, прелестно! — сказала Маша. Злой Михалаки, знавший уже наизусть все ресурсы
своего старого соотечественника, придумал между тем нарочно нечто такое, что могло быть не совсем приятно английскому консулу.
Он сказал хозяйке дома с самым невозмутимым и невинным видом:
— У г. Маджараки удивительно то, что он воздает каждому должное. Он очень уважает французскую словесность, но когда ему, вследствие неприятностей с турками, посоветовали принять французское подданство, он отверг эту мысль с негодованием, — поехал в Одессу и сказал: «Не моя была воля родиться подданным мусульманского государства, но по свободному выбору я могу подчиниться только законам православной Державы...» Г. Маджараки тверд как железо в своих убеждениях...
— Это прекрасно! — сказала Маша.
Виллартон не остерегся и заметил насмешливо и фамильярно:
— И выгодно... Возвратиться опять в государство мусульманское и пользоваться в нем всеми удобствами русской протекции...
Маджараки вспыхнул, и глаза его засверкали; он задрожал:
— Эти руки!.. — воскликнул он, показывая свои руки, — эти руки были в турецких колодках... Тяжелые цепи за одно только подозрение... обременяли это старое тело... И если я жив, если меня не кинули в Марицу с камнем на шее, если меня не убили, не повесили на суку адрианопольского дерева, то этим я обязан православной русской крови, которая проливалась за христиан Востока, со времен Великой Екатерины и до последней несчастной войны против Франции, в союзе с двумя мусульманскими Державами...
Маджараки был уже на ногах... он опять фыркал: «Пффф! Пффф!», выходя из себя, и сжимал кулаки.
Богатырев вмешался; он догадывался, что хочет сказать исступленный философ, и спросил:
— Какие же две мусульманские Державы?.. Турция одна...
Маджараки, забыв всю свою формальную почтительность, взглянул на Богатырева с высокомерною улыбкой, как на бессмысленного ребенка, даже помолчал почти с презрением и наконец промолвил, небрежно улыбнувшись:
— Самая великая и вредная истинному Христианству мусульманская Держава в мiре — это Великобритания... В числе ее подданных...
Хозяин встревожился и поспешил перебить его:
—
Маджараки (который знал это очень хорошо) притворился и переменил тон.
— Прошу его сиятельство извинить меня, я не имел чести До сих пор встречаться, — сказал он плутовато и смиренно.
Виллартон покраснел. Он, видимо, был недоволен, но не желая, конечно, в этом сознаться, воскликнул:
— О, ничего, ничего! Продолжайте, продолжайте!.. Это разговор частный... Меня очень интересует ваше мнение... А что вы думаете, например, о будущности Босфора или Константинополя?..
Это было с его стороны довольно ловко придумано, чтобы затруднить всех нас. Мы все замерли на минуту... ждали, что скажет старик.
Маджараки немного поколебался, немного подрожал в каком-то страстном и сдержанном волнении и наконец ответил так, обращаясь прямо к Виллартону:
— Насчет Босфора и прекрасной столицы, украшающей берега его, я, ваше сиятельство, должен ответить вам так: тот будет прочен на берегах этих и тот будет всем жителям этих стран приятен, кто на всякий западный товар наложит в Дарданеллах сто на сто... Торговые и промышленные западные Державы погубили в Турции всякую промышленность и развратили нас ложною роскошью... Если султан в силах наложить эти сто на сто, да здравствует султан!.. Пффф! Пффф!..
Отвечено было прилично, оригинально и умно; мы все, кроме Виллартона, были довольны...
Вскоре после этого Маджараки простился и ушел. А немного погодя собрались и мы идти домой. Маша нашла случай сказать мне тихо:
— Нам не удалось почитать Жуковского. Тем лучше. Приходите утром: мы будем одни...
Потом она посмотрела на меня внимательно, показала рукой на мой лоб и заметила:
— Вы хорошеете все... Какое у вас сегодня милое выражение — доброе, ясное такое... «L'amour est un prisme que nous portons au front et qui illumine nos entrailles»... Откуда это?
— Не помню...
— Поищите дома. У вас эта книга есть... — L'amour pour qui? — спросил я...
— Pour madame Чобан-оглу, конечно... у вас такой гадкий вкус...
Мы простились и вышли вчетвером: Богатырев, Вил-лартон, Михалаки и я. Кавасс нес впереди фонарь. Консула шли рядом и молча за ним. Мы с Михалаки сзади. Вдруг из темноты соседнего переулка послышался топот бегущих толпой людей и раздался отчаянный вопль турецких пожарных: «Янгын вар!» [22]
22
Пожар! «Пожар есть» слово в слово.
Мы все приостановились, но Богатырей грубо сказал кавассу: «иди прямо! что ты стоишь!..»
И мы опять пошли...
Пожарные, занятые своим делом, бежали прямо на нас. Они несли на себе тяжелую трубу и продолжали кричать, чтобы бедствие не застало спящих обывателей врасплох и чтобы встречные на улице люди сторонились заранее и не задерживали бы их.
Они были уже близко, когда Богатырев, вдруг остановившись, сорвал чорный кожаный чехол со своей белой фуражки, чтоб она была виднее в темноте, и закричал еще громче их своим сильным голосом: