Ego - эхо

Лукницкая Вера

Дед был очень строг и отчужден от всех. Жил в себе. Домашние робели перед ним, а я - нет. Он был огромного роста, грузный, с нависшими на глаза бровями.

Когда приезжал с работы, все как мышки, забивались в разные щелки. Кто в сад, кто к соседям, кто в нашу любимую кладовку.

Ко мне у дедушки было странное, совсем не подходящее к его облику чувство разливной нежности. Он еще любил мою маму. Но мама всегда была где-то?.. Оставалась у нас обоих мечта о ней. И грусть. Эти две живые вечные тетки - Мечта и Грусть объединяли

нас. Дедушка доживал свою жизнь. Оставалось совсем чуть-чуть. Я свою начинала... на сколько? Уличная цыганка нагадала 74. Пестрый табор тогда плясал, продвигаясь с подводами по нашей улице к Бештау на летние гастроли.

Взрослых на подводах не было, только маленькие ребятишки, но все равно лошадям тяжело тащить в гору палатки и утварь. Маленькие цыганочки в длинных юбках, бусах и денежках, приплясывая вокруг меня, напевали тарабарщину.

Я запомнила:

Ту балвал, тубалвал

Ссутовая нель.

Сау марза марока ресса

Ум-па-а-ля-ля!

Девочки хватали мое платье и прыгалку. Я отдала им прыгалку. Они показали мне, как дергать и трясти плечиками, как крутиться, как петь эту белиберду. А сами, как стеклышки в калейдоскопе, так заблестели, закрутились, что вот они уже далеко, за скалами...

Я еще не представляла таких замысловатых цифр - 74, но запомнила. Думаю, и веселая цыганка их не знала, слишком неправдоподобными тогда цифры выглядели. Ляпнула, да и все.

Я не поверила. Но куска пайкового хлебца - постнэповского, "курортного", дедушкиного - лишилась по честному сговору с молоденькой, весенней плясуньей еще авансом.

И хорошо сделала, что не поверила...

Я всегда ждала дедушку с работы у горной нашей Гремушки по веснам и летам. Поджидая его, собирала светло-сиреневые с белыми прожилками подснежники, синие, как мамины глаза, пролестки, густо-лиловые ковровые пахучие фиалки. Наш лесок был переполнен пестротой и благоуханием. Желтые баранчики - кисточки на ножках - в зеленом, бархатном венчике сладко-сладющие у самого основания.

Дожидаясь гудка паровоза, я собирала целый ворох разноцветья и до встречи с дедушкой "хоронила" его между скользкими камушками в ледяной воде Гремушки, а баранчиков наедалась до приторности...

У Гремушки дед подхватывал меня одной рукой в охапку, в другой он нес портфель, полный линованных красными и синими линиями, писанных чернилами листов, засыпанных моими цветами. Я визжала, а дед тихо смеялся, щурился, перескакивал по воде с камушка на камушек.

Это была наша третья тетка - Радость. Только для нас двоих.

Толстый и сочный, навеселе, дед затягивал по дороге нашу секретную песенку. Секретное в ней было то, что упоминался мой Сереженька.

Я его давно выдумала и назвала, как дедушку. Но надо было его "узаконить", и дедушка мне помог: переделал на наш лад веселую песенку, с условием, что не только из-за него будет выбрано это

имя для правнука, но еще в память и честь дедушкиного святого - святого Сергия Радонежского. Я согласилась на условие. А кто это такой, он потом рассказал мне по дороге домой.

Мой сыночек жил параллельно. Не знаю точно, видел ли его дедушка, верю, что да. Должен был видеть. Я этого хотела. Но не спрашивала. Песенку ведь мы пели втроем...

А шуточной песня стала потому, что кроме моего Сережи и дедушки Сергея в нашем доме это имя вечное.

Сергей - дед,

Сергей - сед (дедушка).

Сергей мальчик

Домосед (мой Сереженька),

С ними Ольга Сергеевна (бабушка),

И Евгения Сергеевна (мама),

Ну и Зоя Сергеевна (тетя),

Катерина Сергеевна (бабушкина сестра),

Вся деревня Сергеевна,

И соседка Сергеевна (Анна Сергеевна),

Раз-го-ва-а-ри-ва-ют:

"Ай, да мы ребята,

Ай, да комсомольцы.

Браво, браво, браво молодцы!"

Почему он вставлял ни к селу ни к городу слово "комсомольцы" - загадка. Ироническая. Как все советское у деда.

Такая вот песенка... А вдруг это от нее пошла мечта о "моем сказочном комсомоле?"

А что? Заложилось в подсознание слово. Оттуда я и сочинила понятие "мой комсомол"...

А дальше все шло своим чередом: дома после обеда дедушкино настроение менялось. Он становился грустным, тогда ловил меня, усаживал на левое колено, окольцовывал тяжелой ручищей, как удав крольченка, и через меня брал аккорды, перебирал струны гитары, которая упиралась у него в правое колено. Так аккомпанируя, он напевал мне, а скорее себе самому, обязательную, как молитву, одну и ту же песню на слова Дельвига и музыку Глинки:

Не осенний мелкий дождичек

Брызжет, брызжет сквозь туман:

Слезы горькие льет молодец

На свой бархатный кафтан.

"Полно, брат молодец!

Ты ведь не девица:

Пей, тоска пройдет!

Пей, пей, тоска пройдет!"

Не тоска, друзья-товарищи,

Грусть запала глубоко,

Дни веселые, дни радости

Отлетели далеко"

"Полно, брат молодец!

Ты ведь не девица:

Пей, тоска пройдет!

Пей, пей, тоска пройдет!"

"И как русский любит родину,

Так люблю я вспоминать

Дни веселые, дни радости,

Как пришлось мне горевать"

"Полно, брат молодец!

Ты ведь не девица:

Пей, тоска пройдет!

Пей, пей, тоска пройдет!"

– А где бабушка?

Это я вернулась зимней ночью с работы, с пайкой хлеба. Я привожу его домой для маленького двоюродного брата Игорька, - и мешком картофельных шкорок. Баба Катерина никогда не отвечала сразу. Она молча подхватила мешок, стала сортировать, разбирать шкорки, поставила кастрюлю с водой на плиту.