Его выбор
Шрифт:
К чему столько чести мальчишке? Почему эта сволочь еще жива? Почему руки телохранителя выпустили худую шею, а пальцы почти ласково прошлись по залитой слезами мальчишеской щеке, успокаивая и подбадривая?
— Даар… мать твою! — закричал Эдлай. — Что ты де…
И осекся. Пальцы телохранителя скользнули ко лбу мальчика, осторожно отвели от него мокрые, каштановые пряди, открывая светящийся синим на белой, почти прозрачной коже, магический знак.
— А ну нахрен… — выругался Эдлай. — Руна…
— Соулу, — мягко уточнил
Эдлай глазам своим не поверил: взгляд Даара просветлел, стал почти мягким. Еще раз осторожно погладив мальчика по щеке, телохранитель прошептал:
— Потерпи еще немного, скоро ты успокоишься…
Казавшаяся живой луна на куполе игриво спряталась за тонкой тучкой. Мягким маревом полился с пальцев телохранителя синий цвет, сглаживая с лица ребенка гримасу боли и напряженности. Почти нежно. Осторожно и мягко, погружая мальчишку в густой, ярко-синий туман защитного кокона. Да что же он делает?
Оставив мальчишку на полу, Даар поднялся и подбежал к повелителю. Когда он исчез вместе с раненым Деммидом из залы, Эдлай почувствовал, как поднимается к горлу горький комок гнева. Он медленно подошел к спящему в сиянии магии мальчику. Какой он тихий и невинный теперь, до болезненности худой, с запавшими щеками, слипшимися в сосульки каштановыми волосами и до прозрачности тонкой фарфоровой кожей. Наверняка утонченный и гордый, до болезненности гордый, великолепно вышколенный матерью, идеальный кандидат для светских салонов и долгих бесед, полных едва заметных намеков.
Эдлай ненавидел таких людей. Они были холодны и опасны, как обнаженный, хорошо заточенный клинок. Никогда не знаешь, когда об него порежешься. Вот и мальчишка этот еще недавно огнем пронесся по деревням, сжег их дотла вместе с людьми, тревожил леса неугасающими пожарами, а души всех окрестных земель — столь же неугасаемым ужасом. Этот невинный мальчик с легкостью прорвал защиту начиненного магией замка, чуть было не разнес его по камушку, чуть было не похоронил под обломками самого повелителя.
И он еще живет? Рука сама потянулась за пояс, к кинжалу. Один только меткий удар… и больше змееныш никого не укусит.
— Столь невинный во сне… — улыбнулся невесть откуда появившийся Сеен. — Такой спокойный… а столько хлопот. Этот новый телохранитель будет очень сильным… если жрецы сумеют его обуздать.
— Новый кто? — не поверил своим ушам Эдлай.
— Ты не понял? Руна соулу, чистая магия, сильная, ничем не омраченная. Наш мальчик избранник, один из носителей двенадцати, потому его Даар и пощадил. Но пришел я не за этим. Пока ты спасал повелителя, твой милый воспитанник удрал. Замок сказал, что он вышел наружу. Зачем? Тебе должно быть лучше известно. Мой хариб тебя проводит.
Эдлай прикусил губу, направляясь к дверям залы. Теперь мальчик-маг не его забота, Сеена. А то, что Эдлай и думать забыл об Армане плохо, очень плохо. Еще повезло, что сопляк из окна не сиганул, иначе
Темнота. Почти живая, пульсирующая. А в ней — вспышками молний горькие, ненавистные воспоминания. Последние мгновения перед смертью брата. Последние дни, когда Арман хотел жить, пил жизнь огромными глотками, пьянел от нее и мечтал…
Арман застонал, прижимая колени к груди. Он мечтал стать свободным.
Почему боги услышали только это глупое, ненавистное желание? Почему так больно покарали? Почему оставили одного в чужом мире? Где нет никого, кто был бы Арману дорог… и кому дорог был бы Арман.
— Я один, — прошептал Арман, мечтая забыться тяжелым сном, без проклятых сновидений, без горьких воспоминаний, в которых так много лишнего… И так мало Эрра…
Еще совсем недавно Арман избегал младшего брата, считал, что с Эрром скучно. Еще совсем недавно ненавидел тоскующе-грустный и слишком понимающий взгляд братишки, а теперь был готов сделать все, что угодно, чтобы Эрр жил.
Почему? Почему он раньше был таким дураком? Почему тратил время на пустых друзей, на пустые забавы? Почему отталкивал единственного, кто ему в этом мире был нужен?
— Я приду к тебе, подожди, — прошептал Арман, прижимая к себе подушку.
Слезть бы с кровати, подойти к столику, потянуться за оставленным на серебряном подносе ножом для фруктов, полоснуть по венам. Все! Но страшно… и тяжесть прижимает к простыням. И слабость не дает даже вздохнуть, не то, чтобы пошевелиться. И бегущие по щекам слезы мешают видеть и не приносят никакого облегчения.
Мачеха говорила, мужчины не плачут. Арман до хруста в костяшках пальцев сжал простыню, пытаясь болью в руках хоть немного изгнать боль из груди. Мачеха богами молила быть осторожнее, а Арман не слушал. Не слышал. Не хотел слышать… почему? Почему он не остался тем вечером с братом? Почему предпочел убежать в лес с сыном дворецкого, тщедушным и нахальным? Почему пробыл в лесу до самой темноты и заставил няню забеспокоиться и послать за ним отряд? И выехать с тем отрядом? Почему они остались живы, а брат… Брат, который был гораздо лучше Армана, мертв?
Это Эрр, «надежда Виссавии», должен был жить, не Арман!
— Ненавижу…
Что ненавидит, Арман не знал. Себя, весь мир? Снег за окном? Последнее морозное дыхание осени, принесшее в ту ночь зиму? Не только в лес, но и в душу?
— Холодно…
Горько и противно. Себя вспоминать противно. Свою злость и обиду, когда мачеха увезла детей из столицы. Почему он не замечал страха в ее глазах? Побледневших щек, дрожащих губ? Почему думал только об оставленных в столице забавах и считал предостережения мачехи очередной бабской глупостью? Почему не послушал? Может, тогда Эрр был бы жив…