Эгоист

Мередит Джордж

Констанция Дарэм в свое время научила его, что женское коварство может проявиться внезапным взрывом, без всякого предупреждения. И, удивительное дело, словно затем, чтобы доказать, что все женщины — одной породы, Констанция за день до своего побега казалась воплощением безмятежного спокойствия — точно такого же, какое он наблюдал последние два дня у Клары: ни нервозности, ни лихорадочного румянца, ни подергивания бровей! Напротив, она держалась с ним ровно и непринужденно, с изящной невозмутимостью сестры. Казалось, она нащупала грань между жестокостью и добротой и идет по ней, не оступаясь, не отталкивая его от себя, но и не привлекая. Весь ее вид как бы говорил: подходите, но только не ближе, чем на расстояние вздоха — еще шаг, и вы натолкнетесь на броню холодного безразличия. Она вас отбросит бесстрастно, словно не замечая. И вам только останется, последовав ее примеру, держаться с такой же невозмутимостью где-то на соседней параллели. Вся страстность ее натуры, казалось, испарилась, оставив по

себе, словно волны прибоя, лишь полоску застывшей соли на берегу. В этом сходстве между Кларой и Констанцией крылось что-то зловещее, и оно было поистине мучительным для Уилоби, которому досталось трагическое счастье держать и ту и другую в своих объятиях, целовать веки обеим и видеть, как тают таинственные туманности в глубине их глаз. Невольное сравнение повлекло за собой новую пытку для Уилоби. У него были основания винить Констанцию в некотором отсутствии девичьей скромности — она чуть ли не шла ему навстречу. Разумеется, такая ее готовность была лестной, и, однако, он подчас невольно задумывался над тем, кому из них выпала роль охотника, а кому — дичи. А для его чувства мужского достоинства вопрос этот был далеко не маловажным. Клара, напротив, была застенчива и робка, как лань, что прячется в ущельях, освещенных розовым светом зари. Она пробуждала и страсть влюбленного, и азарт охотника, за ее опущенными ресницами мелькали видения райского блаженства. Таким образом, разница между этими чаровницами лишь усугубляла терзания Уилоби. Ибо, если Констанция походила на некоторых дам, которых ему удавалось сделать несчастными или, как почему-то принято говорить, одержать над ними победу, то Клара никак не принадлежала к их числу. Ему оставалось только склониться перед цельностью этой женской натуры. Ее нельзя было смешать в кучу со всем женским сословием и разделаться с ней раз и навсегда. Несмотря на муки, которые она ему причиняла, он не мог ее не любить, не мог не чувствовать себя несчастным. И если бы не всесильная его вера в себя, в свое «я», которое он любил еще больше, он бы окончательно пал духом.

А тут еще де Крей! Горделивые воспоминания Уилоби о собственных победах давно уже подорвали его веру в мужскую лояльность, и если бы роковая мысль — сочетать уязвленное самолюбие со стратегией — временно не вытеснила присущую ему бдительность, он бы и на час не оставил этого малого вдвоем со своей невестой. Но ему представлялось необходимым занять ее, покуда он плел свои хитроумные силки, призванные удержать ее в Большом доме. Безумец, он рассчитывал ранить ее напускной небрежностью! На самом деле нужно было совсем не то, нужно было давать один за другим банкеты, на которых он сиял бы, как солнце, ослепляя ее своими лучами. Едва оправившись от громовых раскатов, рожденных его собственным возгласом: «Одурачен!» — он был на волосок от того, чтобы назвать себя дураком.

Как же ему себя с ней держать? Уж одно то, что он вынужден задаваться таким вопросам, было пощечиной его гордости. Всякая попытка объясниться с этой девицей привела бы лишь к тому, что она снова повторила свою просьбу. Он чувствовал, что где-то, за прозрачным покровом спокойствия, просьба эта трепещет в ней, готовая вырваться наружу. Мраморно-мертвенная белизна этого спокойствия говорила об усилии, которого оно ей стоило. Настолько-то он ее понимал. Понимал также и себя, понимал, что может не выдержать и что, если она снова повторит свою кощунственную просьбу, его снова подведет либо уязвленное самолюбие, либо пресловутая стратегия.

Он подавил в себе желание завести с Верноном шутливый разговор о детской причуде некоей молодой особы, которая — быть может, под впечатлением минутной ревности — пытается выскользнуть из-под брачного ига. Он слишком привык подчеркивать свое превосходство над Верноном, чтобы хоти бы на миг от этого превосходства отказаться — да еще в таком вопросе! К тому же Вернон принадлежал к разряду людей, которые держатся самых фантастических представлений о женщинах, — быть может, оттого, что не имеют за душой ни одной победы. Одну победу, правда, Вернон — как о том было известно узкому кругу посвященных — в своей жизни одержал, но это была не из тех побед, что приносят лавры. Непроходимое невежество Вернона и его романтические взгляды, нелепые во всякое время, сейчас были бы просто невыносимы. Он, пожалуй, использовал бы непростительное легкомыслие Клары как повод прочитать своему господину нотацию, да еще разразился бы тирадой на тему о женском равноправии! Ведь этот человек считал возможным разговаривать с женщинами, как с разумными существами. Ну, да он сам — прекрасный пример того, к чему приводит такое заблуждение!

Быть может, в силу этого заблуждения в разговорах с мужчинами Вернон подчас бывает и вовсе невразумителен. Помимо всего прочего, Уилоби бесило то, что Клара посмела обсуждать его собственную персону с Верноном. Нет, нет, подобная беседа ни к чему бы не привела; она бы только унизила его несравненное превосходство. Итак, не желая ни с кем делиться своими страданиями, он пребывал в полной изоляции и вместе с тем чувствовал, что вокруг него вершатся какие-то таинственные дела и что в этот круг включены все, начиная от Клары с полковником, Летиции с юным Кросджеем и кончая Клариной камеристкой Баркли. Подобно пауку, которого

перенесли в чужую паутину, он мог лишь руководствоваться слепым инстинктом. Летиция всем своим видом выдавала причастность к тайне: тайна эта трепетала на кончиках ее ресниц. Каким образом ей стали известны некоторые обстоятельства, Уилоби понять не мог — разве что, в силу глубокого ее проникновения во все, что касалось ее кумира, здесь действовало шестое чувство? Он думал о ней с нежной жалостью, с почти отеческой снисходительностью. Велением Венеры она его обожала, но богиня не распорядилась вложить в его сердце ответное чувство. И, как ни соблазнительно было бы обратиться за советом к мудрому другу, он не мог поддаться этому соблазну, ибо сделаться объектом жалости в глазах Летиции означало бы полный переворот в их отношениях. Так что и этот порыв он подавил в себе еще более категорически, чем первый. Допустить, чтобы Летиция стала его жалеть, казалось ему равносильным вмешательству в планы самого провидения. Ведь провидение, иначе говоря — разумное распределение благ в этом мире, предназначило ему быть маяком, а ей — птицей, устремляющейся на свет этого маяка. Нет, конечно, она последний человек, которому он мог бы открыть душу. Уже одна мысль, что подобное желание могло у него возникнуть, — хотя бы на миг, — приводила его в ярость, более того — в ужас. Очевидно, здесь действовала еще какая-то другая сила, та самая, что уже однажды так жестоко его унизила. Провидением он эту силу признать не мог, ибо привык, что оно неизменно было на его стороне. Когда ядро нашей религии составляет эгоизм, как же обойтись без посторонних сил? Надо же чем-то объяснить наши неудачи! Силы добра избрали Уилоби объектом своих неисчислимых даров. Силы зла — сиречь общество, свет — стараются у него эти дары отнять. Можно ли после этого быть хорошего мнения о свете?

Уилоби был вынужден отождествлять Клару с этими темными силами, направившими острие своего ножа на самую чувствительную точку его самолюбия. И все же он был готов поднять ее, рыдающую у его ног, готов остановить ток крови, хлынувший из ее ран. Он желал ей несчастья, дабы излить на нее свое милосердие. Или — пусть она разоблачит себя, покажет себя в своем истинном свете, и тогда он ее отринет! Но только разоблачение это должно быть публичным, скандальным, чтобы и свет ее отринул тоже. Он попробовал представить себе Клару в виде безжалостно выполотого сорняка, и чуть не задохнулся: она была так прекрасна!.. Только бы Клариным избранником не оказался Гораций де Крей! Да и так ли непременно нужно вмешательство мужчины? Болезнь, горячка, дорожная катастрофа, физическое увечье, хромота — самый заурядный несчастный случай вполне его удовлетворит. А затем — его благородное заявление: он готов выполнить свое обязательство и, если она будет настаивать, повести хромоножку к венцу. Да, он мог представить себе эту картину, при условии что аккомпанементом к ней будет восхищенный ропот толпы.

Впрочем, брезгливость вместе с сознанием своего долга по отношению к роду заставили его тут же отказаться от столь неприглядного образа подруги, предназначенной ему судьбой. Из всей картины, начертанной его воображением, он оставил собственный портрет: рыцарь, сохраняющий верность своему слову, и этот лестный автопортрет прочно укоренился в сознании Уилоби.

В конечном счете можно было надеяться, что, унизив Клару, он пробудит в ней восхищение его особой. Одеваясь, он выпил бокал шампанского — несвойственная ему вольность, но, как он объяснил своему камердинеру Поллингтону, которому и досталась остальная часть бутылки, ведь в этот день он пренебрег своей прогулкой верхом.

Вспомнив, что у него какое-то дело к Вернону, он направился в классную и застал там Клару. Она сидела во всем великолепии вечернего туалета рядом с юным Кросджеем, положив руку ему на плечо. Вернон, как выяснилось, отказался от приглашения миссис Маунтстюарт и был намерен посвятить это время муштровке своего ученика. Искрясь остроумием, Уилоби, как всегда, вступился за мальчика. Клара глядела на него с удивлением. Оживленно подтрунивая над Верноном, он поставил его в тупик, заявив:

— Я свидетель, что в назначенный час Кросджей был на месте. Можете ли вы, сэр, сказать то же самое о себе?

Уилоби опустил руку на плечо мальчика, пытаясь коснуться Клариной руки.

— Помни, что я тебе говорила, Кросджей, — сказала она, легко поднимаясь со скамьи и таким образом избегнув прикосновения своего жениха. — Это приказ.

Кросджей насупился и запыхтел.

— Только если меня спросят, — сказал он.

— Разумеется, — ответила она.

— В таком случае позвольте мне задать негоднику вопрос, — неожиданно вмешался Уилоби. — Как вы находите, сэр, мисс Мидлтон в парадном туалете?

— Правду, только правду, Кросджей! — воскликнула Клаpa, подняв палец. Кросджей прекрасно понимал, что кокетство ее наигранное, но Уилоби решил принять его за чистую монету.

— В данном случае правда навряд ли окажется оскорбительной как для вашего слуха, так и для моего, — вполголоса произнес он.

— Я хочу, чтобы он никогда и ни под каким предлогом не говорил неправды.

— Мне она всегда кажется красивой, — нехотя пробурчал Кросджей.

— Ну, вот! — воскликнул сэр Уилоби и, наклонившись, предложил Кларе руку. — Я говорил, что правда вам не страшна, что вы не можете от нее пострадать!