Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет
Шрифт:
Наутро после пения Галича, 25 августа 1968 года, на Красную площадь с плакатами протеста, резко осуждавшими вторжение в Прагу, вышли семеро. Среди них – Наташа Горбаневская, поэтесса, с нашего московского филфака, кормящая мать, – вышла с трехмесячным сыном в коляске. Она знала, что ее заберут, и потому не могла оставить его дома:
Спустя годы один из этих семерых, слушавший накануне Галича, вспоминал, что, в волнении слушая строки песни, едва удержался, чтобы не рассказать об уже намеченной на завтра демонстрации: «Когда Галич пел: “Смеешь выйти на площадь”, я чувствовал, что это обращено прямо ко мне. Никогда я этого не забуду».
По-видимому, и дружеская среда Егора Гайдара чувствовала четырьмя годами позже (когда все вышедшие на Красную площадь в 1968 году уже сидели) то же самое – что это обращено прямо к ним.
«Все это продолжалось где-то год, – рассказывает дальше Виктор Васильев. – В основном, это были обсуждения: что делать, к чему призывать, какими методами бороться. Постоянно стоял вопрос, чтобы привлекать новых людей, хотя это было очень опасно. Много было разговоров про историю: про опыт и нашей страны, и мира, и особенно всякой революционной деятельности. Много спорили. Например, я вначале сохранял много иллюзий, типа того, что все беды от Сталина, испортившего хорошие ленинские идеи. Последние несколько месяцев все разговоры были, конечно, про планируемую акцию: разнос листовок. Как соблюсти все возможные предосторожности. И почти ничего – про то, что делать дальше.
Видимо, понимали, что “дальше” вряд ли будет».
Происходило это в двух основных местах, одно из них – дома у Егора Гайдара.
«Мы эту листовку отпечатали на машинке, потом сфотографировали. Потом делали копии: печатали с негатива. И так напечатали 2 ООО штук…
Осенью, где-то в ноябре 1974 года собирались мы устроить эту разброску листовок. Но до распространения не дошло.
За пару недель до того, точной даты не помню, это таким образом пришло к концу…
Мы составили план, как разносить. Мы были очень умные: решили разносить не ночью, а поздним утром – раскладывать по почтовым ящикам. Тут, с одной стороны, толпа, идущая на работу, уже схлынет, а с другой стороны, вид человека что-то разносящего не вызывает большого подозрения.
Но, повторяю, до этого не дошло.
Потому что вроде бы стало понятно, что нас вычислили. Возникло подозрение, что за нами следят: кто-то проболтался, кто-то попытался привлечь кого-то не того. У нас же была главенствующая идея – привлекать новых членов.
И вот появилось подозрение (с большой вероятностью), что за нами уже следят. И ждут, когда мы проявимся. И надо закруглять это дело и уничтожать улики» (КР).
…Виктор Васильев рассказывал мне, что Егор собрал всех и сказал: отца человек из «органов» по старому знакомству предупредил, что его сына и всю компанию выследили и вот-вот будут брать. И Егор все это рассказал сотоварищам. Тогда и стали решать, что делать.
«Было голосование: сжечь листовки или спрятать? И было решено, что – полностью ликвидировать».
Виктору Васильеву помнится, что, кажется, семь человек были за то, чтобы сжечь, четверо – за то, чтобы спрятать…
Вот что рассказывала об этом мама Егора Гайдара корреспонденту журнала «Огонек» в декабре 2010 года:
«.. У них был кружок ребят, которые собирались, обсуждали, протестовали. Даже ходили листовки
Они были очень политизированные ребята. Ведь Егор долго жил с нами в Югославии и мог сравнить. Он очень много читал…»
Снова – к рассказу Виктора Васильева:
«И вот эта ночь, про которую вспоминает Ариадна Павловна, это была ночь, когда мы с этим делом разбирались. Сожгли их в большом тазу, но не ночью тогда, а, пожалуй, на следующий день.
Видимо, родители Гайдара догадались еще раньше. Был такой эпизод. В какой-то момент, когда мы собрались как-то у Егора в комнате, потом разошлись, к нему подошел Тимур Аркадьевич и заговорщицки спросил: “А где у вас тут продается славянский шкаф?” То есть понимание того, что происходит какая-то конспирация, у него точно было. В какой-то момент реагировал шутливо. А потом, может быть, они действительно перепугались.
.. Я должен сказать, что Гайдар потом к этому очень скептически относился. Он считал, что это было для него чересчур инфантильно. В 15 лет еще можно было бы, но в 17 – это уже несерьезно. Он говорил: “Какое это было все-таки мальчишество…”
Он ощущал тогда себя 17-летнего уже более взрослым. Было видно, что он этого стесняется.
Страшно было на самом деле. Со мной бывало по ночам: просыпался, потому что останавливалось сердце от страха. Мы ведь как раз перешагнули 18-летие вот по ходу этой истории. А это означало уже совсем другие сроки в случае приговора. Но отступать было нельзя» (КР).
Да, отступать совсем молодым, очень честным и несомненно смелым людям было нельзя. И вынужденное отступление Егором очень и очень обдумывалось.
Он не хотел потратить жизнь без смысла и прока: разбросать листовки – и уже точно, теперь он это знал, сесть на долгие годы, не сделав того, что он хотел и мог сделать.
Он наверняка не раз это продумывал и пытался себе представить. Вот они пишут листовки. Ну, час, два, три… Вот разбрасывают. Еще несколько часов. Затем их берут. Полгода – не меньше – в следственном изоляторе. Допросы. Нужных книг нет, заниматься нельзя. Это Егору очень трудно себе вообразить: без серьезных книг, серьезных занятий он себя уже не мыслит. Затем – приговор, и долгие годы (меньше пяти-семи лет советский суд за эти дела не давал) умственного бездействия. Здесь воображение Егора отказывало.
Потому что смысл именно своей жизни – на что, если повезет, ее действительно стоило бы потратить, – он к этому времени уже примерно понимал.
Но ведь он понимал и другое – кто-то должен делать и это!.. Под лежачий камень вода не течет. Не протестовать – нельзя.
Выбор делался между отчаянно-рискованным действием и уверенной нацеленностью на то, что твои силы пригодятся твоей стране в гораздо большем объеме.
А что, если такая ситуация – когда ты можешь пригодиться в другом качестве, гораздо более эффективно, – и вовсе не возникнет? Ведь брежневский застой крепчал – и сковывал страну все больше.