Егоша и маленькие, маленькие бабочки...

Попова Елена

Тем не менее Егоша расстроился и уже не мог спать до самого утра. Лежал и смотрел, как из темноты на фоне светлеющего окна отчетливее про­является суховатый профиль жены. Наконец жена проснулась.

— Ты не спишь?

— Нет, — сказал Егоша.

Жена всегда вставала раньше — собрать дочь в школу и перед работой отвести Гаврилку в детский сад. Егоше она этого не доверяла — ведь только она знала, как надо держать Гаврилку за ручку, чтобы он не вырвался и не побежал, — а ведь кругом машины, как надо завязывать шарфик, чтобы не простудился, что сказать нянечке, если она в плохом настроении, и конечно, не забыть спросить, чем их сегодня будут кормить.

Когда Егоша вышел на кухню, дочка со своим обычным мрачным

видом допивала какао. Ее школа была совсем рядом, через двор, но она все равно злилась, что мать отводит не ее, а этого уже донельзя противного ей Гаврилку. За прошедшее лето она вытянулась, подурнела и стала похожа на цаплю.

Жена уже шла к двери, держа за руку Гаврилку, как вдруг остановилась. «Опять вопрос?» — с непонятной тревогой подумал Егоша.

— Снег выпал! — сказала жена весело. — Выгляни в окно!

Был конец октября.

— А. — протянул Егоша. — Ну, выпал и выпал. растает.

Снег действительно растаял уже к вечеру, а на другой вечер исчез Гав­рилка.

День был хороший, ясный, почти теплый, суббота, и жена пошла с Гав­рилкой на детскую площадку. Дочь делала домашнее задание и завистливо поглядывала на них в окно. Тут к жене подошла соседка и стала говорить о том, о чем все уже говорили, говорили и удивлялись — что Гаврилка такой крупный ребенок. Этот разговор привел жену в большое раздражение, и она с соседкой поссорилась, да так, что кровь прилила к лицу (она так потом и сказала — кровь прилила к лицу) и на какой-то момент потеряла ребенка из вида, а когда спохватилась, увидела его, Гаврилку, на самой высокой ступени лестницы громоздкого такого сооружения, которое во дворе называли «сло­ном», по большой извилистой трубе-туловищу дети добирались до вогнутого желоба — хобота слона — и скатывались вниз. Жена бросилась к «слону», но на верхней ступеньке лестницы, ведущей в слоновье брюхо, Гаврилки уже не было. Тогда она побежала к нижней части хобота, надеясь встретить Гаврилку там, но и там он не появился, а лежал какой-то конверт, на котором почему-то было написано имя и фамилия Егоши и ее имя. Она не успела удивиться — так была взволнована, — бросилась опять к лестнице, ведущей к туловищу «слона», и цепляясь руками за ступеньки, вскарабкалась наверх. Оттуда она чуть не полетела, так закружилась голова (она всегда боялась высоты, даже маленькой, да и не только высоты, но и замкнутых пространств, а труба — это все-таки замкнутое пространство), но превозмогая себя, на четвереньках, путаясь в длинном осеннем пальто, она стала продвигаться по ребристой колышущейся трубе — слоновьему туловищу. Особенно мешали туфли на каблуках. По хоботу слона она скользнула вниз довольно благополучно, разве что при приземлении больно ударилась почему-то локтем.

Гаврилки нигде не было.

Тогда прямо в какой-то сомнамбулии она вытащила из кармана тот самый конверт и вскрыла его. «Такие-то такие-то. — было написано в конвер­те. — Мы — настоящие родители Гаврилки, очень благодарны вам за доброе к нему отношение. Обстоятельства вынудили нас доверить его вам, а теперь обстоятельства вынуждают нас его забрать. Искать его не советуем — это бесполезно».

Все в той же сомнамбулии, еле передвигая ноги, жена вернулась домой и протянула Егоше письмо, пристально глядя в глаза.

— Да, — сказал Егоша, прочитав письмо и почесывая затылок. — Что поделаешь? Это его родители.

— Звони, — сказала жена.

— Куда?

— Куда хочешь. Или я умру.

Она легла на кровать прямо в плаще и туфлях, закрыла глаза и скрестила на груди руки.

— Что тут поделаешь, — сказал Егоша. — Они все написали.

Но сам тихо заперся в ванной и позвонил в Дом ребенка.

— Не было у нас такого, никогда не было, — ответил властный смутно­знакомый голос. — Мужчина, не дурите мне голову.

Что удивительно — никто не звонил из детского сада, да и вообще никто о Гаврилке не спрашивал, ни соседи,

ни знакомые, как будто действительно не было такого.

Жена пролежала на кровати вот так — в одежде, скрестив на груди руки и не двигаясь, несколько дней, а потом поднялась и стала жить дальше, только стала как-то задумчивей. Вот делает что-то по хозяйству, а потом вдруг оста­новится и задумается.

— О чем ты думаешь? — спросит ее Егоша.

— Не знаю, — ответит жена рассеянно.

И стоит. И все думает о чем-то.

Егоша очень ее жалел и злился на Мишу-ангела из-за всей этой истории. Даже из вызова хотел выбросить флешку, но так и не выбросил. Только дочка прямо-таки расцвела, стала даже лучше учиться и немного пополнела, что при ее абсолютной худобе было вовсе неплохо.

3

И шла себе жизнь. Если не заглядывать в календарь да на улицу, на сме­няющие друг друга времена года — так и непонятно для Егоши как. А может, она совсем и не идет, эта жизнь, стоит себе на месте, а идет только то, что ее окружает. Информацию для Миши-ангела он давно наловчился перекачивать на флешку, не прочитывая и не просматривая, грохотал где-то вроде бы боль­шой, сложный мир со всеми его ужасами и страстями, накатывал волнами, ну и пусть его. На работе все шло как заведено. Как-то Егоше предложили еще одно повышение, но это было связано с освоением нового, с лишними волне­ниями, и он, ничего не говоря жене, отказался, как отказался в свое время при­обретать и водить машину. В личном же, маленьком его пространстве почти не было перемен. Перегорели и были заменены утюг и электрочайник, жена купила новое пальто. Как-то Егоша увидел в углу зала свисающую паутину. Он взял веник и старательно ее смел — тоже ничего не сказав жене.

Подросла дочь. Для Егоши это был удар. Он увидел вдруг, как ходит рядом с ним по квартире, может, и не красавица, но вполне себе симпатичная, незнакомая юная женщина. А у жены на туалетном столике появилась краска для волос — она стала закрашивать седину. Егоша не мог закрашивать седи­ну и только с недоумением смотрел на седую прядь на своем виске. Откуда и почему так быстро? Ведь еще вчера, да, вчера. А, да что вспоминать.

— Что же такое жизнь? — думал Егоша. — Что же она такое? Водить или не водить машину? Рожать или не рожать детей? Получать или не полу­чать повышение по службе? Делать или не делать ремонт, чтобы с потолка не свисала паутина? И если бы не часы, не календарь, не времена года, все было бы уже совсем странно. Хотя нет, с другой стороны, они еще больше запутывают, потому что идут по кругу.

Миша-ангел давно не появлялся, так что обида на него у Егоши как-то улеглась. Не то чтобы он хотел его видеть, просто вспоминал о нем без преж­ней досады.

Как-то Егоше стало плохо на улице. Уже за неделю до этого он почув­ствовал, что с ним что-то неладно. Временами сильно колотится сердце и на какой-то момент ноги становятся как не свои. Такое накатывало и проходило, и он быстро об этом забывал. А тут просто упал. Потом говорили, что он побледнел и захотел сесть на ближайшую скамейку, но до скамейки не дошел, а упал рядом. Одет он был прилично, так что никто не принял его за алко­голика. «Мужчине плохо!» — закричали какие-то сердобольные женщины и вызвали «скорую помощь».

Егошу везли на каталке, а рядом шел Миша-ангел.

— Это не по правилам, — говорил Миша-ангел ворчливо.

— Ты по правилам, — отвечал Егоша даже как-то по-детски. — Ты же мой ангел, ты меня бросил!

— Тут бросишь! — огрызнулся Миша-ангел. — Думаешь, мне не влете­ло? Еще как влетело! Я до сих пор под надзором. Еле сюда добрался! Машке- то еще ничего, все-таки — мать, все-таки — культ. А мне по первое число! Что, сам не мог проследить? К врачу вовремя? Таблетки попить? Не мог? Потом, я тебе говорил, наше время и ваше время не совпадают.