Эхо Непрядвы
Шрифт:
– Надо сделать примет, и тогда мы въедем в их крепость на лошадях, – подал голос Кутлабуга.
– Я говорил с городниками. В посаде нет целого бревна. Копать землю, возить деревья – это две недели. Это месяц! А в крепости не станут сидеть сложа руки. И воеводы Димитрия собирают полки. – Тохтамыш посмотрел на главного харабарчи. Тот сидел, упершись взглядом в войлок. Собираясь в волчий набег, Тохтамыш взял с собой много волков и лишь одного советчика. И того потерял. Думать придется самому.
…Глухо роптал огромный ордынский лагерь, полумесяцем охвативший московскую крепость. В Кремле звонили
Надо заставить войско молиться всю ночь – аллах тогда, наверное, услышит и восстановит справедливость. Разве аллах не должен покарать этих неверных собак, укрывшихся за стеной? Они не хотят покориться своему законному владыке, они убили правоверного царевича и множество других воинов аллаха. Сейчас Тохтамыш ненавидел их смертельно – они не позволяли себя порезать и распродать в рабство ему, властелину Орды. Тохтамыш понимал теперь краснобородого старика Чингисхана, который видел высшее наслаждение в том, чтобы усмирить взбунтовавшихся и подавить непокорных. Хан заставил себя думать, искать дорогу в крепость и на тот случай, если завтрашний штурм окажется неудачным.
Когда смолкли пушки, женщины и ребятишки хлынули к стене, остановить их не было никакой возможности. По лестницам сносили раненых, убитых опускали со стены на связанных копьях. Плач, проклятия врагу, и рядом – слезы радости и объятия. Сошедшего вниз Олексу кто-то тронул за локоть.
– Арина? И ты здесь?
Молодая женщина с ребенком на руках протянула ему узел, из которого торчало горлышко кувшина.
– Поснедай, Олекса Дмитрия.
– Благодарствую, Аринушка, да ко князю спешу.
– Он же ускакал к неглинской стороне.
Олекса уж и не помнил, когда последний раз обедал, взял узел.
– Да тут на целый десяток. – Поискал взглядом кого-нибудь из своих, но не было вблизи ратника, которого не старались бы теперь накормить и напоить. Даже незамужние прибежали с узелками – извечная женская забота и тревога в лихое время: накормить мужчину-защитника. Олекса стал выбираться из толпы к бревнам, сваленным поодаль грудами, присел, развязал холст. Арина стояла рядом, мальчишка насупленно поглядывал голубыми глазенками на железного дядю, который убирал подовые пироги один за другим.
– Чего дуешься? Пожуй-ка со мной.
– Да сыт он, Олекса Дмитрич.
– Ниче, пущай ест – скорей вырастет. – Олекса сделал «козу», мальчишка разинул рот, как галчонок, загукал.
– Вон какой веселый, а я думал – бука. Глаза-то Алешкины. Теперь бы вам дочку с мамиными глазами.
Красивое, исхудалое лицо женщины покрылось румянцем Никто, кроме звонцовских, не знал, что сын у Арины – от погибшего куликовского ратника.
– Спаси бог, хозяюшка, а молоко ему оставь. У нас в башне ключевой водицы довольно.
– Да у меня еще есть. Раздобыла нынче.
– Оставь. Теперь худо с молоком, дальше хуже будет – корми впрок сынишку.
– Олекса Дмитрич, – просяще заговорила женщина, – определил бы ты мне девицу в няньки. Я снадобья знаю, раны умею целить. Мы с Дарьей на Куликовом
– Да у вас в тереме вроде и девки живут.
– И-и, Олекса Дмитрич, вон они, девки, – так и рвутся к стене. А с малыми боюсь оставлять.
Олекса оглянулся. Он уже приметил в толпе синий сарафан Анюты. Сейчас она стояла одиноко с пустой корзиной в руке. От его громкого оклика девушка вздрогнула, обернулась. На зов подошла неуверенно, поклонилась:
– Доброго здоровья.
– Анютушка, я тебе воинское задание нашел. Бери этого головастика, его Юркой зовут, а мамашу – Ариной. Бери!
Девушка несмело протянула руки, взяла ребенка, тот начал колотить ее по лицу ручонкой.
– Ишь, озорник! Воин – в батьку свово. Ты с ним построже, мама не осерчает. Будешь, Анютушка, водиться с Юркой, кормить, поить и все остальное. Вот тебе сразу кувшин молока. – Не давая девице опомниться, обернулся к Арине: – Ты нынче же перебирайся в дом князя Владимира. Моя гридница пустует, нам теперь со стены не сойти до конца. Анюта тебе укажет. А теперь ступай в Спасский – туда раненых сносят.
Арина, изумленная не меньше Анюты, стояла в нерешительности. Ребенок заплакал, потянулся к ней, девушка стала качать его.
– Ступай, Арина, ступай! Минута дорога – сама знаешь. Скажешь монахам: я прислал.
Качая ребенка, Анюта вопросительно смотрела на Олексу.
– Знахарка она. На Куликовом поле спасала раненых. Разве Дарья тебе не рассказывала?
Девушка охнула:
– Господи! Дак это ж та самая Арина! Я-то думала…
Она зацеловала мальчишку, а когда смеющимися глазами глянула на Олексу, в груди лихого сотского будто жаворонок запел: понял, о чем подумала эта сероглазка, увидев его рядом с незнакомой женщиной. Смелость вернулась к Олексе, он прижал девушку с ребенком к своей окованной груди, мимолетно поцеловал в косы.
– Теперь бегите, мои хорошие, домой бегите. Ждите мамку, да и сам я как-нибудь вас проведаю.
Кто-то уже звал его со стены. Ступая по лестнице, Олекса вспоминал, как разбранил Арину, узнав, что та отказалась ехать вслед за «похищенной» Дарьей с гонцом княгини. Она слышала, что Алешка в Волоке, и надеялась скоро увидеть его. Но нет худа без добра. От Тупика он был наслышан о лекарском искусстве Алешкиной жены. Какой воин не знает, что и малая рана может сгубить человека, если руки невежды приложат к ней негодное зелье. Кремлевские монастыри были известными лечебницами, среди монахов встречались настоящие чародеи-целители, но было немало и таких, кто больше уповал на причитания. Шептунам Олекса не верил с тех пор, как один знахарь-мельник заговорил его копье, а оно сломилось в первой же стычке с врагом.
В соборах и монастырях отпевали убитых. Немало женщин в тот день надело траурные убрусы и повойники, но всех поддерживала одна радость: первый приступ врага отбит с тяжелым для него уроном. Как поступит хан дальше? Снова бросит на крепость свое серое воинство или пошлет его истребительным палом по русским княжествам? Москва притянула к себе бессчетные полчища, об этом люди говорили с гордостью, но со стены жутковато было смотреть на степные тумены, обступившие Боровицкий холм: будто голодные крысы облепили ларь с зерном.