Эхо Непрядвы
Шрифт:
Роман буркнул:
– Тебе лучше судить – ты ее не токмо с лица видал.
– Чего мелешь? – Вавила почувствовал жар на щеках.
– То-то гляжу – задрал ей сарафан сзади и прилип.
– Чума тебе на язык! – вскипел Вавила. – Я ж кору толченую да травку к ране приклеивал, их ладошкой прижать надо.
– Да мне што, жалко? Она уж, поди, семь раз не девка после полону. Довезем до первого аила – воротим татарам. А то – дать сухарей да вяленины, пущай идет, как досель шла.
– Шутишь, Роман?
– С ханами не шутят, а ныне вся Орда – Тохтамышевы
Вавила смотрел в темные половчанские глаза спутника, едва веря своим ушам.
– Ты уж забыл, как над тобой в полону измывались? Забыл, што за спиной твоей труп алана и тебя тоже разыскивают? Забыл, што ради воли твоей взял я на душу грех смертоубийства?
– Ты ж попутчика себе искал, – мрачно усмехнулся Роман. – Да я-то – человек, мужик, а она? Девка сопливая. Из-за нее головы класть?.. Ишь ты, ханшей стать не всхотела, шелка и бархаты ей нипочем! К маме побежала – на квас да на щи – вон мы какие! Коли царевичу да самому хану приглянулась, могла бы потом и своим порадеть.
– Не пойму я, Роман, недоумок ты али зверь, коему своя только шкура дорога? Ошибся я в тебе.
Роман вскребся в бороду пятерней, угрюмо ответил:
– Не зверь я, Вавила, и девку эту мне жалко, а еще жальче мне своих девок. Дал мне бог дочерей кучу. Старшая ребенка ждет, мужа на поле Куликовом положили со всеми нашими, звонцовскими – сам видал. Пропадут мои доченьки, коли не ворочусь.
Подавляя невольную жалость к этому угрюмому человеку, Вавила сдержанно сказал:
– Добро же. Возьмешь одного коня, припасы честно поделим – на троих. Ступай один, авось бог тебе поможет. Но коли ты в ближних аилах или разъезду какому выдашь нас, я – выдам тебя. И скажу: надсмотрщика убил ты. Мне поверят больше.
Роман покачал головой:
– Спасибо те, Вавила, за все добро, а вот оговариваешь ты меня загодя зря. Я одного не желаю: в земле ордынского хана в дела его мешаться. Кабы она хоть от какого мурзы утекла… Разъедемся, и нет мне дела до вас, будто век не видывал обоих. Хошь, на кресте поклянусь?
– Не надо.
Близился закат, а Вавила так и не прилег. Поделили пожитки и корм, приготовили вьюки, на малом огне сварили осетрину с толокном, Вавила пошел будить девицу-найденыша. Она вскочила от легкого прикосновения, уставилась на него и рассмеялась:
– Ох и напугал ты меня, дяденька! Думала – лютый зверь аль татарин.
Вавила едва узнавал ее. После еды и сна умытое остренькое личико потеряло зверушечье выражение, серые глаза прояснились и поголубели, на шелушащейся коже, обтянувшей скулы, пробился едва заметный румянец.
– Ступай-ка смой сон да заодно переоденешься там.
– Зачем, дяденька?
– Неужто в этом наряде по Орде разъезжать станем? Твой халат, поди-ка, все Тохтамышево войско ищет.
Она испуганно уставилась на одежду, под которой спала, и вдруг отбросила, словно гада.
– На вот. – Вавила подал ей запасные шаровары,
Она вернулась к костру до смеха неуклюжая, только шапка пришлась ей впору из-за обильных волос.
– С косами прощайся, да не тужи – до дому вырастут новые.
Он вынул нож, и, пока отрезал толстые косы, серые от пыли и травяной шелухи, она стояла, покорно опустив голову.
– Как тебя, Анютой, што ль, кличут? Так будешь отныне Аниканом, попросту – Аникой.
– Не тот Аникан у тебя получился, Вавила, – усмехнулся Роман, пристально следивший за перевоплощением девушки в парня. – Эвон бугорки-то под рубахой так и выпирают – даром што худа.
Она накрыла груди ладошками, вопросительно смотрела на мужиков, как бы ожидая совета, куда же их девать. Готовый рассмеяться, Вавила вдруг понял: это ее наивное бесстыдство и покорная готовность обнажаться, когда лечил спину, – оттого, что ею уже торговали, беззастенчиво рассматривали и, может быть, мяли ее женские прелести. Он зло нахмурился. Девушка опустила руки, испуганно посмотрела в его лицо, беззащитная, ни в чем не виноватая.
– Не бойсь, не в рубахе поедешь, теперь не лето. – Он подал ей просторный овчинный полушубок шерстью наружу.
– Теперь разувайсь.
Обули ее в теплые моршни, как и полушубок, подаренные привратником московского торгового дома на случай холодов. Вавила подбросил в костер сухого хворосту и, когда пламя забушевало, покидал в огонь ее старую одежду. Роман, указывая глазами на черный дым, проворчал:
– Беду б не накликать. А серебро срезал бы, небось кажная пуговица – в два грошена.
– На них знаки ханские.
– Знаки на серебре – не на булате. Забьем. – Роман выхватил из огня край обгорелого халата, притоптал, отодрал серебро, две пуговицы протянул Вавиле, но тот отвел его руку.
– Как знаешь…
Собрались уже разъезжаться, когда на верху лога послышался топот многих копыт. Роман вскочил:
– Говорил – беду накличем, вот она.
– Сядь! – Вавила поймал испуганный взгляд девушки из-под надвинутой на брови лохматой шапки, повторил: – Сядь!
Всадники растянутой цепью выросли на краю лога, остановились, присматриваясь к путникам. Один в синем короткополом чапане и серой волчьей шапке, поигрывая камчой, стал спускаться вниз, за ним – еще двое. Путники встали, встречая татар.
– Кто вы, куда идете? – спросил передний, едва не наехав конем на Вавилу. Роман быстро перевел.
– Я – из Таны, иду в Москву по торговому делу. – Вавила достал из-за пазухи грамоту и протянул татарину. Тот подал знак, один из сопровождающих выхватил пергамент, увидев скрещенные стрелы, что-то быстро сказал начальнику.
– Кто с тобой?
– Оба – мои слуги.
Татарин ухмыльнулся, осмотрел навьюченных лошадей.
– Почто огонь залили? – спросил по-русски.
– Дак ить, господин наян, мы в путь собрались и негоже оставлять огонь в сухой степи. Ночами идем, днем прячемся, боязно одним-то без стражи.