Эхо Непрядвы
Шрифт:
– Какое там! Вот Каримка – тот искусник. Трехпудовую шшуку так сготовит – язык проглотишь.
– Вечор, говорят, отпросился он да пошел со своими татарами вверх по Неглинке. Там тоже пруды спускают.
– От рожа басурманская! Дозвал бы, што ль?
– Он тя искал, дядя Адам, – сказал тихий мальчишка из бронной слободки. – Ему сказали – ты в ополчении.
– Ну, коли так… Да зря он туда пошел. В неглинских прудах уж нет той рыбы, што на Яузе попадается. Тут и стерлядку, и осетришку можно схватить, там же – густёра одна.
Мужики начали разоблачаться – пора вынимать верши. Адам достал из мешка белый сухарь, угостил мальчишку, спросил:
– Не
– Да нет, дядя Адам. Я ноги старыми кожами обернул да шерсти положил – не студит.
– Што братка?
– Поправляется. Взял подряд у Вельяминовых на два панциря, рубли уж бить начал для проволоки.
– Слава господу, теперь ничё, заживете.
– Да мы не бедствуем шибко, и дядя Вавила когда поможет, он тож из бронников.
Адам смущенно крякнул, глянув на пушкаря, стоящего поодаль над потоком, сказал:
– Ты забеги завтра ко мне. Непременно. Я те кафтанишко из свово сукнеца подарю, да и сапожишки найдем.
– Благодарствую, дядя Адам, да отдаривать нынче нечем.
– Сочтемся, Андрюха, ты о том не думай. Соседу моему, набойщику, нужон рисовальщик. Пойдешь?
– Не, дядя Адам, я брату рубли бить помогаю, узоры для панцирей выдумываю. Да и сетку научился вязать.
Адам досадовал на себя. Знал ведь, что старый бронник Рублев погиб на Куликовской сече, взрослый сын его вернулся домой с тяжелой раной руки, значит, не мог заниматься своим делом, а ему ведь надо кормить старую мать и младшего брата с сестрами. Как мог забыть? В прежние зимы в кулачных боях на льду зимней реки Москвы и неглинских прудов суконники и кожевники обыкновенно становились в один ряд с бронниками, чтобы уравнять сокрушительную мощь кузнецкой слободы. Адам-суконник, Данила-бронник, Карим-кожевник неизменно оказывались воеводами своих ватаг, часто встречались, дружили домами. Минувшей зимой кулачных потасовок не было, и вот на тебе – забыл, покинул друга в несчастье. В сытости чужого голода не понять. А Вавила, человек пришлый, значит, понял?
Рыбаки уже начали выволакивать на берег хвостуши. Мощная струя забивала рыбу в узкую часть прутяной снасти, и хотя горловина была широка, у мелкой и средней рыбы не хватало силы выброситься из ловушки. Почти каждая хвостуша была набита до середины, в иных, попавших в удачную струю, рыба торчала хвостами наружу, билась и выскакивала, когда горловину приподнимали над водой. Мужики весело опорожняли верши прямо на лужайку и спешили поставить снова.
Адам наконец скинул кафтан, пошел в воду. Рыбаки притихли, следя за ним. Адам скрылся с головой, вынырнул, стоя боком к струе, обеими руками приподнял снасть. Громадный косой хвост стегнул по воде, подняв брызги, несколько рыбин выскочило из горловины, Адам приподнял хвостушу повыше, пошел к берегу, держа наискось течения, а хвост молотил его по лицу и плечам.
– Никак, осетришша!
– Хоть бы за веревку держался, бес!
Вавила вошел в воду, встретил Адама, помог. Улов вытряхнули подальше от воды. Мужики ошиблись: не осетр попал в снасть, а пудовая стерлядь, раздувшаяся от икры. Было в хвостуше еще несколько стерлядок и две белорыбицы.
– Купцу и тут – счастье.
– Андрюха, отбери стерлядок да белорыбиц, – попросил Адам, – пошлю князю, небось пруд-то ево. А эту, большую, порубить и – в котел. Икру – в горшок, присолим – твому брату на поправку.
На плотине стояло несколько женщин, издали следя за рыбаками.
– Вдовушки из Напрудского, – сказал кто-то.
– Андрейка, сбегай, позови, – велел Адам. – Вы, мужики,
– Всю Москву не одаришь, – ворчливо сказал тот же сухонький мужичок.
– Тебя дарить не заставляют, – отрезал Вавила.
Женщины несмело сошли с плотины, стыдливо пряча под телогреями холщовые сумки. Адам указал им груду своей рыбы.
– Мелочи оставьте фунта два – для навару, остальное – поровну.
Отдал свой улов и другой ополченец. Торопливо разобрав рыбу, женщины заспешили в деревню, словно боялись, что рыбаки передумают. А на плотине появились другие. Адам с досадой крякнул, поглядев на оставшуюся мелочь. И тогда мужики стали призывно махать: «Спускайтесь!»
Скоро у костра снова бились, распрыгиваясь, груды серебристых и медно-бронзовых слитков, разевали пасти пятнистые щуки, покорно засыпали на воздухе бугорчатые стерлядки и зеркальные белорыбицы, полосато-зеленые большеротые окуни, буйно трепеща, норовили доскочить до спасительной воды, равнодушно смотрели в ясное небо два горбоватых судака. Адам самолично колдовал над котлом, закладывая в отвар коренья и куски порубленной стерляди За ухой, наслышанный о мытарствах Вавилы – слободки оружейников и суконников соседствовали, – он спросил: нашел ли тот кого-нибудь из своих родичей?
– Мать с отцом уж померли, старший брат с сестрой живы, там же, в Коломне, семьи у них, дети растут. А младший в княжеской дружине был, еще на Воже погиб. Порадовались мы друг на дружку да об усопших поплакали. Вдову убитого брата с двумя мальцами я и взял за себя, прошлым летом привез сюда.
– Ты бы порассказал нам чего, Вавила, о краях заморских.
– Лучше мы вон странников послушаем. – Вавила указал на двух путников, спускающихся к берегу. Те сняли шапки.
– С уловом вас, рыбари, – заговорил старший, подслеповатый дедок с сединой в бороденке, одетый в потертую овчину и войлочную шапку. Спутник его был моложе, крепче телом, круглолицый, с беспокойно бегающими темными глазами.
– Откуда идете, странники? – спросил Адам.
– От Белоозера, родимый, идем – господа славим.
– Эко, таскает вас нелегкая в самое распутье. Ладно, садитесь к котлу, щербы похлебайте с нами, да не обессудьте – хлеба не припасли.
– Хвала господу, хлебушко свой едим. – Странники перекрестились, старший достал из котомки ложки и два сухаря. Присели на свободное место, стали хлебать из котла. Старший мочил сухарь в ложке, мелко жевал деснами, с хлипом запивал густым наваром, похваливал уху. Младший ел размеренно и отрешенно, насыщаясь. Взгляд, уставленный в котел, перестал бегать.
– Слыхали, православные, чего учинилось в Новогороде Великом? – спросил вдруг старик.
– А што такое? – мужики, терпеливо ожидавшие, когда пришлецы утолят голод и начнут рассказывать, насторожились.
– В прошлом годе новгородцы начали ставить церкву каменну, во славу святого Димитрия.
– Знаем, – сказал Адам. – В честь победы Куликовской та церковь, Москве и государю нашему во славу.
– Ох, грехи человеческие, ох, гордыня людская! Во славу господа и святых от века ставились храмы. Побили Орду божьим промыслом, и стали иные государи заноситься, господа забыли, чинят утеснения соседям, волю свою им навязывают, царей поносят. А бог-то, он все видит, и кара его всюду настигнет. Согрешили мы ныне – грозное остережение не замедлило. Храм-то в Новогороде скоро поставили, сам архиепископ освятил его. А едва удалился владыко – рухнул тот храм, рассыпавшись на малые кирпичики, и народу подавлено – страсть!