Эхо прошедшего

Андреева Вера Леонидовна

— Ты видел? — прошептала я. — Это же море!..

— Море! — как эхо повторил он. — И мы летим прямо в море!..

Действительно, уже не оставалось сомнения, что безумный поезд сейчас будет поглощен волнами. Сзади оставалась только узкая полоска суши, еще мгновение — и синяя гладь раскинулась под окном и закрыла землю… Как же так — поезд не погружается в воду, а летит дальше — и колеса все так же мерно перестукивают по рельсам над самой ее поверхностью… Мы кинулись в коридор, к противоположному окну, но и там было море, а берег едва различимой полоской виднелся позади. На наших лицах так красноречиво было написано наше недоумение, что пожилой итальянец, стоявший у окна, усмехнулся и сказал:

— Чего вы удивляетесь? Мы едем по насыпи, специально сооруженной через Венецианскую лагуну для проезда поездов в Венецию. Скоро вы увидите город! — и он махнул рукой куда-то в глубь моря.

Чуда никакого не оказалось, но все-таки было очень странно, что вокруг поезда вода, к этому нельзя было привыкнуть. Прозрачная голубоватая вода не была глубокой. Было даже видно главное песчаное дно.

— Метра три-четыре, — сказал Тин.

Я снова высунулась из окна и посмотрела вперед — и увидела

поднимавшиеся прямо из воды купола, башни и дома большого города. Без признака земли, без кромки берега, без растительности выросли из воды золотистые стены домов, хаос низких и высоких, плоских и островерхих красноватых крыш, белые мраморные дворцы, ажурные арки, зеленоватые купола, а поезд все шел, золотисто-розовый город приближался и вскоре занял все видимое пространство. Через несколько минут поезд замедлил ход, и мы въехали под темные своды вокзала — самого обыкновенного вокзала с перронами, с киосками, с шарканьем многочисленных ног, с шипением паровозного пара, с возгласами носильщиков, с приветственными объятиями и поцелуями встречающих. Было дико думать, что мы только что мчались среди голубой теплой воды… Мы почувствовали себя обманутыми и довольно понуро, подталкиваемые и чуть ли не несомые спешащей толпой, вышли на улицу и поняли, что чудо не исчезло… Улицы, как таковой, перед вокзалом не оказалось — был довольно широкий тротуар, а вместо мостовой перед нами предстал довольно широкий канал — мелкие волночки, разбитые веслами лодок, винтами пароходов и катеров, рябили поверхность воды. Каково, у них лодки вместо извозчиков, а катера вместо трамваев!

Бабенька часто рассказывала, как она сама часами блуждала по улочкам, настолько узким, что, подняв руки, можно было упереться ими в противоположные стены домов, и никто не мог толком объяснить, как пройти к той гостинице, где она остановилась. Оказывается, это неправда, что в Венеции одни каналы вместо улиц, — повсюду можно пройти, не замочив в прямом смысле слова ног, так как там, где нет улицы или переулка, обязательно найдется или узенький тротуарчик, лепящийся к стене дома, или проход, вернее, лаз между домами, через крошечные дворики, лестницы с пологими, стертыми от старости каменными плитами. И всюду мостики и мостики, перекинутые через каналы-улицы. Среди них есть большие, широкой аркой поднимающиеся над водой, у них красивые узорчатые перила, по ним снует туда-сюда масса народа. Но есть мостики, так сказать, персональные — узенькие, хлипкие, с шаткими перильцами, только с одной стороны. Мостики перекинуты из двери — или, может быть, даже окна? — одного дома в дверь или окно другого, и по ним соседки ходят друг к другу в гости, носятся дети да пробежит по своим личным делам, задрав хвост, рыжий венецианский кот Базилио, с тем самым выражением разбойничьей морды, что и у его русского сородича кота Васьки.

В этом странном городе, вероятно, плохо решен вопрос с канализацией. Я не берусь утверждать, что ее не было вовсе, но в воде канала плавали арбузные корки, размокшие бумажки и прочий мусор. Да и запах соответствующий, в особенности в узких канальчиках со стоячей водой. В широких каналах другое дело: там большое уличное движение — лодки всех фасонов, под парусами и с веслами проворно шныряют туда и назад, пыхтят пароходики, трещат моторы катеров.

В ожидании, когда откроются двери Дворца дожей, мы долго наблюдаем за лодками с набережной. Лодки перевозят и торговок с корзинами за плечами, в широких юбках и в черных шалях с помпончиками, и мужчин с красными платками на головах, по-пиратски завязанных над ухом, так, что концы свисают на плечо, и по-городски одетых женщин с сумками. Гребцы не сидят, как обычно, на скамейке с двумя веслами, а стоят на самом краю остроконечной кормы и каким-то непостижимым круговым движением одного-единственного весла, сноровисто гонят лодку вперед, ловко лавируя между остальным транспортом. В знаменитых гондолах катаются только иностранцы с фотоаппаратами и еще какие-то личности, видимо из венецианской знати. Первые без устали снуют от одного борта гондолы к другому, щелкают аппаратами и вообще очень нервно ведут себя. Знатных же венецианцев обыкновенно двое — она в белой шляпе, скромно потупив глаза, опирается на руку мужчины с черными усами, галантно помогающему ей взойти на борт лодки. Гондола длинная и черная, нос ее, постепенно сужаясь, высоко поднимается над водой и заканчивается красиво изогнутой шейкой с украшением на конце. По-видимому, это сооружение придумано еще в дни венецианской славы для удобства тайных свиданий знатных вельмож с прекрасными дамами.

Присев на мрамор ампирной скамейки под стеною дворца, Тин отшпилил заветный карман и тщательно сосчитал оставшиеся лиры и чентезимы. Увы, результат его подсчетов был плачевен. Оставались жалкие гроши, которых никак не могло хватить на развернутую программу бабеньки, по которой мы должны были купить себе съестного, посетить Дворец дожей, залезть на Кампаниллу — высоченную полосатую колокольню напротив дворца, купить там и отослать маме, тете Наташе и самой бабеньке открытки со специальным штемпелем колокольни, съездить на остров Лидо близ Венеции, обойти еще какой-то музей, еще какие-то галереи… И мы решили посетить все эти места, отказавшись от покупки съестного, — ведь завтра к полудню мы уже прибудем в Вену и там чего-нибудь купим за те австрийские кроны, что нам выдала бабенька.

Мы, бодро встав с мраморной скамейки, вошли в роскошный дворец, весь в мраморных кружевах и балкончиках. Залов оказалось так много, что пестрые картины начали мелькать перед нашими равнодушными взорами, не оставляя никакого следа в памяти. Помню только многочисленные натюрморты с рядами висящих вниз головой уток и неестественно розовыми окороками, — они вызывали отдаленное воспоминание о берлинских колбасках. Увы, все это нельзя есть, и мы, не оборачиваясь уже на стены с картинами, чуть ли не рысью неслись по бесконечным коридорам и залам. Один раз мы очутились у какого-то большого окна и увидели ту же, уже знакомую площадь Сан-Марко, видимую на этот раз сверху. Мы заметили: вровень с нашим окном так близко, что, казалось, стоит протянуть руку — и коснешься его, стоит на верхушке одинокой

колонны крылатый лев с разинутой клыкастой пастью — эмблема города Венеции, о которой говорила бабенька. Но лев со своей тощей фигурой на кривоватых лапах был скорее похож на уличную шавку, чем на грозного царя зверей, а выражение его ощеренной морды было так неожиданно комично, что мы отпрянули от окна, давясь неприличным хохотом, и поспешно бросились вон из зала. Нина была особенно смешливой, и на нее часто нападал в самых неподходящих местах неудержимый «дурацкий» смех. При этом она слабела, согнувшись в три погибели, делала два-три неверных шага и падала без сил на любой подвернувшийся стул, кресло или скамейку. Этот ее смех, столь неуместный в чинной, торжественной тишине залов, где иностранцы с глубокомысленным видом рассматривали шедевры мирового искусства, действовал необычайно заразительно на нас с Тином. Я почувствовала, как неудержимая его волна взмывает вверх, заполняя все существо, раздирая как чьими-то пальцами рот и сводя до боли скулы. Голос благоразумия, твердящий, что я покрываю себя несмываемым позором, ничего не смог поделать с этим стихийным безумием. Чем невозможнее была окружающая обстановка, тем яростнее смех завладевал мною. Конечно, венецианский лев вовсе не был так смешон, как нам показалось, но мы хохотали, и чопорные англичане с возмущением и даже с некоторым беспокойством косились на нас.

Веселое настроение, столь неожиданно вызванное гримасой священной венецианской эмблемы, не покинуло нас и во время путешествия на остров Лидо. Мы здорово похохотали там над нелепыми фигурами купающихся иностранцев. По тогдашней моде дамы были застегнуты до самого горла в купальники с длинными рукавами и со штанами, спускавшимися ниже колен. На головах у них были шляпки, ноги обуты в резиновые туфли. Какое удовольствие, спрашивается, недоумевали мы, могли они получить от купанья в таком наряде? Но они жеманно вскрикивали, делая вид, что напуганы крошечными волнами мелкого залива, и кавалеры в таких же закрытых купальниках успокаивали их. «…А в воде, вздев дам за плечи, рой самцов выводит па, — веселися, человече, это — голая толпа!» Очень точно об этом сказал ехидный Саша Черный.

На острове Лидо были только пляжи и несколько отелей с террасами, на которых стояли столики и сидела разряженная публика. Увидев официантов, разносящих по террасам тарелки, мы напустили на себя сытый до отвращения вид и поплелись обратно на пристань, где нас ждал пароходик-трамвай, рекомендованный еще в Риме нашей всеведущей бабенькой.

Плыть от Лидо сначала по открытой лагуне, а потом по Канале Гранде — самому широкому из венецианских каналов — было очень интересно. Отсюда было заметно, что Венеция действительно вся окружена морем, — «жемчужина Адриатики» называют ее, и она в самом деле была похожа на желтовато-розовую жемчужину, нежащуюся на волнах голубого бархата. Вода в Канале Гранде была сильно взбаламучена и, казалось, кипела от множества проплывающего транспорта.

Прибыв на пьяцца Сан-Марко, мы обнаружили, что по расписанию нам оставался для обследования только один подъем на Кампаниллу.

Подъем оказался крут, и наши одеревеневшие ноги с трудом ступали по узким ступенькам. Вид, открывшийся с Кампаниллы, сторицей, однако, вознаградил нас. Отсюда была видна вся Венеция. Вечерело, и низко уже стоявшее на побледневшем небе солнце бросало тени от домов на воду каналов. Разноцветные крыши яркими пятнами пестрели на солнце. На некоторых из них были даже разбиты миниатюрные садики, освежая камень своей зеленью. Пьяцца Сан-Марко прямоугольником простиралась под Кампаниллой; на ней кишел народ, казавшийся отсюда скопищем хлебных жучков, деловито снующих взад и вперед на невидимых лапках. И еще одна странность этого города — не было видно ни одного автомобиля, ни одной телеги, ни одного велосипеда, вообще никакого транспорта — одни переходы! Венецианцы даже острили, что единственной лошадью в городе является конь на одном из памятников какого-то всадника, и детей водят к нему для изучения этого животного. У жителей города никогда не возникнет проблем по загрязнению воздуха выхлопными газами, никогда не будет автомобильных аварий, никто не ляжет в больницу с переломанными ногами, некому, да и незачем будет брать штраф за переход улицы в неположенном месте. А какая чистота и домашний уют в венецианских улочках, где старинные плиты стерты ногами пешеходов, где женщины подбирают мусор своими домашними метелками и совками и моют тряпками, как пол у себя на кухне. А какая тишина царит в городе — никаких автомобильных гудков, трамвайных звонков, грохота колес, шума моторов, — люди здесь погружены в райскую первобытную тишину, — наверное, поэтому все без боязни открывают окна, дышат предвечерней прохладой и так много поют тихих и звонких задушевных лирических песен в этом благословенном городе.

Мы спустились на площадь, являвшуюся самым большим сухим пространством города. По сторонам ее расположены были многочисленные кафе и рестораны с выставленными на панель столиками. «Все-таки в еде есть что-то безнравственное, — подумала я, — такое низменное занятие! И неужели нельзя обойтись без нее? Вокруг такая красота, а эти люди, с плотоядным блеском в глазах, с лоснящимися от жира губами, жуют, глотают, обсасывают кости цыплят с единственной заботой наполнить свои бездонные желудки — какая гадость!» И мы поскорее отошли подальше от столиков и уселись на скамейке напротив Дворца дожей и стали наблюдать за людьми, кишмя кишевшими на площади. Тут было на что посмотреть: туристы всех национальностей и возрастов, в больших шляпах с перьями, в тирольских шапочках без полей, с заткнутой за ленту кисточкой, похожей на бритвенную, в клетчатых картузах, в баскских беретах, в черных котелках и серебристых цилиндрах, восклицания на всех языках мира. Главными же занятиями туристов было фотографирование и кормление знаменитых венецианских голубей. Голуби эти были знамениты не своим внешним видом, который был тот же, что у их сородичей на всем земном шаре, а количеством и беспримерной назойливостью. Они клевали зерна и хлебные крошки прямо под ногами людей, а самые дерзкие отваживались садиться на их плечи и головы. Воркование, треск голубиных крыльев, стук клювов о каменные плиты производили шум, почти заглушавший многоязычный говор и возгласы продавцов сувениров. Для голубей с лотков продавали пакетики с кормом.