Эхо прошедшего

Андреева Вера Леонидовна

Итак, все кончено, все насмарку — все мои старания, зубрежка английского, прекрасная перспектива стать вышколенной медсестрой, стать самостоятельной, зарабатывать деньги… Хорошо говорить мисс Харелл, что я легко могу устроиться на любом месте, — попробовала бы она найти какое-нибудь место сейчас, когда столько безработных?! Да и потом: что, собственно, я умею делать?

С такими невеселыми мыслями я собрала свой чемоданчик, засунула туда с такой тщательностью и любовью сшитые форменные платья, передники и явилась домой.

Мама меня не стала ругать.

— Что ж мы теперь с тобой будем делать, Веруха? — вопрошала она. — Давай поступай в школу

для массажисток. Ведь медицинский массаж — это так интересно. Ты будешь работать в водолечебницах, получать неплохие деньги. А богатые толстухи — они озолотят тебя, если ты своим массажем поможешь им похудеть!

Массаж так массаж, и я записалась на курсы медицинского массажа, что на рю Кюжас, тут недалеко и Люксембургский сад — небольшой парк с круглым бассейном, где парижские мальчики пускают свои кораблики, с темным гротом, на фоне которого так ярко выделяется белая, как алебастр, изящная фигурка девушки, — над ней склонилась, обнимая ее, мощная мужская фигура — Амур и Психея, если не изменяет память. Бомиш — так ласково называют бульвар студенты — с широкими тротуарами, почти сплошь заставленными столиками кафе.

Я опять зубрю анатомию, на этот раз на французском языке; главная трудность, которую преодолеваешь только памятью, — это названия мышц человеческого тела, и не только названий, но и точного местонахождения на такой-то именно кости, приросших на таком-то бугорке этой кости: если представить себе, что костей в человеческом теле более двухсот, на каждой кости бугорок или два (а то и три) и каждый имеет свое название, и к каждому прикреплен мускул, тоже с названием, порою очень заковыристым, то делается ясно — стать массажисткой не так-то просто.

Мое учение, благодаря интенсивной зубрежке, быстро продвигается, и вот я сдаю экзамены и получаю новенький диплом «медицинской массажистки», которому, увы, было суждено пожелтеть и истрепаться без всякой пользы для владелицы. У нас не было никаких знакомств в водолечебницах, никаких средств для открытия собственного кабинета, и мои знания массажа пригодились только нескольким знакомым дамам и маме, которой я изредка растирала спину.

Итак, никакого места массажистки я не получила, и вместо этого мне пришлось изучать газетные объявления, рабочая сила требовалась только примитивно грубая — уборщицы, мойщицы посуды или окон, прачки.

А тут вдруг брат Валентин рассказал мне, что в санатории для туберкулезных, где он работает помощником садовника («Собираю опавшие листья», — говорил он поэтично), требуется уборщица, исполняющая также некоторые функции медсестры и потому желательно имеющая представление об этой работе. Немедленно я отправилась к директору Клячкину, офранцузившемуся русскому еврею, — тот благосклонно выслушал мой рассказ о том, как я училась в Американском госпитале и как стремлюсь мыть полы и убирать комнаты в его санатории…. Ура, меня приняли!

Я была счастлива, потому что санаторий «Ля Коллин» мне очень нравился: в роскошном старом парке со столетними липами и каштанами стоял настоящий средневековый замок с башенками и с рыцарями в латах — две широкие лестницы полукружьями поднимались на обширную террасу.

В подвальном помещении была расположена просторная кухня, она же столовая для персонала. Над громадной плитой колдовал настоящий кудесник — «повар императорского двора», пожилой мужчина с гренадерскими усами. Он умел готовить совершенно фантастические блюда, давно отошедшие в небытие, — жареных лебедей, воздушные пироги, всевозможные кулебяки, расстегаи, как и все, что было в

старину, все шедевры французской кухни были ему тоже знакомы, и, конечно, ему не место было в этой санаторной кухне — ему бы в старый московский «Яр» или гостиницу «Европейскую» в Ленинграде!.. Но и здесь, не прерывая стариковского брюзжания, он творил из простого фарша потрясающие, вкуснейшие котлеты, — как какой-нибудь жонглер из цирка, он подбрасывал большую сковородку с тридцатью жарящимися котлетами, и они, синхронно перевернувшись в воздухе, падали на то же место на сковороде.

Дело было ранней весной, когда я поступила на работу в «Ля Коллин», расположенный километрах в двадцати от Парижа, и я просто наслаждалась чудесным воздухом, ароматом цветов в парке: на большой липе в саду поселился соловей и зацвели яблони в отдаленной его части — там, где стоял «охотничий павильон», в котором жили садовники, и мой любезный братец в их числе. Они убирали и жгли прошлогодние листья в парке, поправляли дорожки, ухаживали за цветниками. Брат получал за эту работу двадцать пять франков в день и обед в общей столовой. Его не мог, конечно, удовлетворить один обед за весь день, — к вечеру он изнемогал от голода в своем павильоне. Мое сестринское сердце не могло выдержать такого зрелища, и я научилась очень ловко собирать в кухне-столовой целые нетронутые порции отказавшихся от еды хилых пациентов. Им, увы, не помогал ни чудный весенний воздух, ни деликатесы нашего императорского повара. Набрав целый поднос всякой изысканной снеди, я относила его в «охотничий павильон», где уже, с нетерпением щелкая зубами, поджидал меня братец.

Сначала в мои обязанности входила уборка комнат, мытье мраморного пола в холле и натирание пола директорского кабинета. Тяжелая эта работа совершенно не удручала меня, — встав в шесть часов утра, когда все еще спали и из парка доносилось только яростное пение птиц, я чувствовала такой прилив сил, что играючи протирала мыльной тряпкой бесконечные квадратные метры пола и натирала мастикой пол директорского кабинета до зеркального блеска. Директор удовлетворенно хмыкал, и его торчащие лопухами уши краснели от удовольствия (ехидный Тин не преминул заметить, что Клячкину нельзя становиться в дверях: сквозной ветер надувает ему уши — и он под этими парусами начинает непроизвольно скользить по паркету).

Вскоре меня за трудолюбие повысили в должности, и я наравне с сестрами стала исполнять работу по уходу за больными. Больные, или, вернее, выздоравливающие, как их называли и как им самим хотелось верить, были большей частью ходячие, и уход за ними сводился главным образом к беспрерывному беганию по бесчисленным лестницам и переходам замка с подносами с едой; с бельем и прочим. Мое великолепное здоровье выдерживало скачку по лестницам, но и у меня к вечеру гудели ноги, а мои напарницы падали без сил на кровати и отказывались от ужина.

Содержание санатория пришлось не по карману предприимчивому Клячкину, и владелец замка решил его продать: во всяком случае, впоследствии мы с Тином узнали, что «Ля Коллин», с которым было связано столько романтических воспоминаний, в особенности для брата, продан и в нем устроено «убежище для матерей-девушек», как поэтично называют во Франции матерей-одиночек.

Опять я безработная. Но, прикопив немного денег — в «Ля Коллин» совершенно некуда было тратить получку, — я с восторгом приняла предложение погостить у одной из учениц из Американского госпиталя. С родителями и с сестрой она жила в собственной вилле на Ривьере близ старинного городка Антиб.