Эхо вечности. Багдад - Славгород
Шрифт:
Ушел он. Но надо же отобрать 30%.
И тут подал голос Митька Сулима, кузнец, муж сумасшедшей Гашки, который понял, по какому принципу надо отбирать людей — по профессиональному:
— Фриц, а что, кузнецы уже не нужны?
Немцы сразу же среагировали, ухватились за подсказанную Сулимой мысль. Их главный распорядитель кричит:
— Schreiner und Schmiede gehen aus!
И тут же переводчик переводит:
— Плотники и кузнецы, выходите!
Рядом со мной стояли муж бабы Баранки и ее
— Папаша выходите, там плотников вызывают.
— Да пускай он ближе подойдет... — сказал дед.
Так и не вышел, погиб. Может, не хотел сына одного оставлять...
Немец еще раз кричит:
— Есть кузнецы?
Тогда Митька Сулима спохватился:
— Хлопцы, да что же мы стоим? Нас отпускают! — и за ним вышли все кузнецы, в том числе и я.
Там такая канава была водосточная, забетонированная, которая отделяла балку от дороги. Мы через ту канаву переступили и оказались на свободе. Там под этой маркой еще кто-то вышел.
Тогда еще отобрали механиков, слесарей... Начальник МТС, хотя его подчиненных вообще на расстрел не брали, вывел по своему почину еще несколько совершенно чужих ему человек. Повыгоняли также некоторых пацанов, в том числе Алексея. Он тогда работал на водокачке и тут все время твердил немцам про воду, говорил по-немецки.
Потом тем, которых вывели, скомандовали:
— Nach rechts! Schrittmarsch! — Направо! Шагом марш! — отвели в сторону.
А остальных подковой охватили, начали прикладами в кучу сбивать. Они кричат! Сбили их в кучу, а тут... возле моста и с противоположной стороны — пулеметы стоят, по два с каждой стороны.
Немцы отскочили и попадали в водосточную канаву. Затем люди запели и одновременно из-под моста застрочили пулеметы. Люди начали падать.
Но были такие, что живыми падали. А были и такие, что стояли с расправленной грудью, как мой отчим. Он стоял пока немец, комендант с Васильевки, не выстрелил ему в горло, попал с первого раза. Гогенцоллерн его фамилия.
Ну Павла Федоровича Бараненко немцы вывели, потому что он все время богу молился. После первых залпов к нему немец подошел, спрашивает:
— Ты ранен? — если бы он был ранен, добили бы.
— Нет, — и стоит весь трусится, потому что трупы кругом лежат.
Тогда ему скомандовали:
— Komm! Komm! Komm! — Выходи! Выходи! Выходи! — и вывели его.
А другой мужик, Надежды... отец, Григорий Корнеев (или Корнеевич), от немцев просто отбился. Они к нему подошли, толкают прикладом в толпу, а он отмахивается от них: «Зачем вы меня туда? Я не хочу!» — и ушел. Его не тронули. Он здоровый такой был... Все равно потом на фронте погиб.
Но после пулеметных очередей осталось много раненных, но живых, так немцы начали их достреливать. А потом снова легли в
А мы стояли в стороне... Возле меня стоял Хоменко, друг Якова Алексеевича... Господи, все же на моих глазах было. При виде этого ужаса у того Хоменко, вижу... Он кривится, кривится, а потом судороги потянули все лицо так, что его узнать нельзя было.
Были такие, у кого глаза буквально вываливались их глазниц — не могли люди спокойно смотреть, как своих стреляют.
Потом подходят к нам, главный немец и переводчик. Очень оба спокойные, словно роботы, и говорят:
— Вот вы видели, как мы расстреляли «жидобольшевистских собак» ... — они не сказали, что это безвинные люди, что это сделано в целях мести или что-то такое... — Теперь так, у кого есть немецкие вещи, награбленные с поезда, принесите. И все, на этом кончиться вся злоба. А сейчас идите на работу, и чтобы никакой печали не было. Мы их тут зароем. Никаких похорон... Никакого траура. Придут немецкие солдаты, проверят. Если кто-то будет дома, там же и расстреляют.
Я прилетаю домой! А что же я вижу...
Господи, в этот день отчима моего убили, деда Федора (Николенко) убили, это брат отчима... Дальше — тестя убили, деда Муззеля (Федора Алексеевича) убили... Ну всех же я видел... Дядька Порфирия (Феленко, отца Мамая) убили.
Залетаю во двор, Шура стоит на пороге, ей шел 3-й год... Я хватаю ребенка и — в хату... В кухне дверь открыта, в хате холодно. Бабуся наша сидит на печи...
— Где Паша? — у бабушки спрашиваю.
— Я не знаю.
— А де мама?
— Липочку немец убил. Немец в не выстрелил.
— Как? Какой немец убил?
Я ничего не понимал... Брали же только мужчин.... Выскочил во двор, сюда-туда, мечусь... Жены нигде нет. У нас тут палисадничек такой был, небольшой, кустами роз обсаженный, пчелы там содержались. Там улики стояли. Около той посадки он убил Евлампию Пантелеевну. Она лежала, чем-то накрытая. Но я тогда ее не заметил, не смотрел туда.
— А де ж Паша? — сам у себя спрашиваю.
Когда возле северной межи появилась Габелька[31], соседка наша, и говорит:
— Паша побежала через толоку до Хоменко.
Я подался туда, спрашиваю, где... Нашел ее. Но в жутком состоянии — жена рвет на себе волосы, кричит: «Ой мамочка моя! Ой мамочки нет!»
— Что ты говоришь?
— А где папаша? — она вроде очнулась, услышав мой голос.
— Папаша сейчас придет, — соврал ей я, чтобы хуже не стало.
Приходим домой...
— Где мама? — спрашиваю.
Она мне показывает. Глянул я, ну что... Что тут скажешь? Расспрашивать не стал. Говорю: