Эхо
Шрифт:
Он положил руки Саше на плечи и начал аккуратно надавливать на скованные напряжением мышцы, заставляя их рефлекторно расслабляться. Зеленые глаза не отрываясь смотрели в испуганные карие, а руки продолжали свое дело, заставляя Сашу успокаиваться совершенно необъяснимым для нее способом. Такой массаж, как и в принципе любое прикосновение к себе со стороны Локи, обычно вызывало у нее нервную реакцию, приводящую к нервному же возбуждению. Но сейчас она медленно, секунда за секундой, успокаивалась.
Чувствуя, как тяжелеет голова и мир вокруг начинает расплываться, Саша
– Я же сказал, успокойся, - смешок, раздавшийся сзади, отразился в голове эхом. – Ничего с тобой не случится. Ну, почти…
Саша почувствовала резкую слабость в ногах, и попыталась удержаться, схватившись на зеркальную поверхность. Но не успела она вытянуть руку, как оказалась на руках у стоявшего позади Локи.
– Ну я же сказал, не дергайся! – сквозь пелену полуобморочного расслабления Саша уловила нотку укоризны в голосе и обмякла окончательно, не в силах сопротивляться накатившей дикой слабости и желанию отключиться от этого мира.
Она чувствовала мерное, умиротворяющее покачивание, словно на волнах, и через секунду поняла, что это шаги, и ее куда-то несут. Несколько секунд спустя она ощутила, что ее опустили на горизонтальную поверхность и сильные руки сдёрнули с ее тела влажное полотенце.
– Эй! – сквозь пелену перед глазами она вяло пыталась сопротивляться, но сил не было даже на то, чтобы поднять руку.
– Не дергайся! – властный голос заставил ее замереть. – Я тебя не трону.
– Но…
– Даю слово! Мало? – голос звучал в голове, заполняя ее полностью, заставляя концентрироваться на только на восприятии сказанного.
– Нет…
Молочно-белая пелена небытия словно окутала Сашу, заставляя раствориться и потерять нить сознания. В голове неожиданно возникла гулкая пустота, тело обрело невообразимую легкость, и она словно воспарила куда-то вверх, подчиняясь этой легкости.
Настойчивые прикосновения к голове, тихие фразы на незнакомом языке воспринимались как должное, как нечто правильное и закономерное. Даже перемещение прикосновений с висков на плечи не заставили ее напрячься. Руки продолжали совершать мягкие, но настойчивые прикосновения, заставляя ее все дальше проваливаться в пелену собственного сознания… А потом наступила мягкая, очень теплая и уютная темнота, из которой Сашу вырвало яркое солнце, светившее в не зашторенное окно номера.
Ленинград. 17 декабря 1941 года.
Темнота снова окутала зимний город. Ни фонарей, ни людей на улицах, - ничего. Только канонада вдалеке – это наши ведут бой с фрицами. А они совсем близко – снаряды с передовой долетают до улиц города.
Но город не сдается. Не сдаются замерзшие, покрытые полутораметровым снегом улицы, не сдаются остановившиеся трамваи, не сдаются заколоченные досками крест-накрест дома, не сдаются работающие заводы. Не сдаются люди.
Голодные, черные от постоянного недоедания и холода, словно тени, бредущие по родным улицам. Они – не сдаются. Они сильнее мороза и голода.
Раннее утро освещает город лучами зимнего солнца. Оно пробивается сквозь затемненные
– Мама, ты куда? – две пары глаз смотрят на измождённую женщину из-под хранящего тепло одеяла. Хотя, на кровати не только одеяло – там вся одежда, какая есть. Теплая и не очень. Зима в этом году очень суровая, а отопления никакого, кроме буржуйки с кривенькой трубой. И дров почти нет. И мебели – все уже сожгли.
– На работу, - высокая, темноволосая женщина я ярко-синими глазами на изможденном лице завязывает платок и оправляет телогрейку. – Вечером вернусь, хлеба принесу. Галя, напои Надю и проверьте с ней, как Мария Ильинична из двадцать первой квартиры. Им вчера совсем плохо было.
– Хорошо, - маленькая ручка высовывается из-под одеяла и хватает воздух, словно пытаясь дотянутся до мамы. – А ты точно вернешься? А то вчера Машина мама не пришла.
Александра останавливается, как громом пораженная.
– Галя, откуда ты знаешь? А где Маша?
– Не знаю. Она вчера заходила к нам, сказала про это, и ушла. Мы ей кипятку дали, с той травой, что ты оставляла. Говорила, что домой пойдет.
Она им вчера букетик заварила, что с лета на серванте засушенный стоял – это они с Ваней в Павловск ездили…
Глубоко вздохнув, Александра отметила себе в голове еще одно дело на день – зайти к Герасимовым, проверить Машу. И, если что, забрать девочку к себе. Помрет ведь без матери… Даже хлеба некому ей будет взять – не дадут ведь ребенку-то.
Хотя, у них самих есть нечего. Совсем. Все крупы вышли, картошки нет, травы - и те закончились. Денег, чтобы купить что-то на рынке, тоже нет. И по карточкам ей, как служащей, давали сто двадцать пять грамм хлеба… С пайками девочек триста семьдесят пять получается – полбулки, но как на это выжить?.. А если и у Маши карточек нет, и мама не пришла… Хоть в детдом ее отправить – там хотя бы всех кормят…
У нее в голове давно бродила эта дикая мысль – привести девчонок к двери детского приюта и оставить там. Не замерзнут – заберут почти сразу, самой бы успеть уйти, и накормят, и в тепле будут… И искать ее никто не будет.
Но, стоило ей посмотреть в глаза дочерей, как она гневно отбрасывала эту мысль. Советское правительство позаботится о ее детях, не бросит. Но как она может бросить их?!
Работать пришлось недолго – после занятий всех распустили, чтобы не держать в промороженном здании школы. Да и очередь за хлебом меньше будет, если прийти пораньше…
Получив свою пайку после покрытой изморозью от дыхания людей очереди, Александра почти бегом поспешила домой. Как там ее девочки? Буржуйку-то она протопила с утра, да уже поди остыло все. Да и хвалило ли им хлеба с кипятком?.. Мало же совсем оставалось.
Надо еще к Герасимовым зайти, надо.
И она прошла мимо своего дома, направившись на противоположную сторону улицы – Герасимовы жили через дом. Муж Наташи, Машиной мамы, ушел на фронт почти одновременно с ее Иваном, и пропал. Ни писем, ни похоронки – ничего. И это еще страшнее. Ей хоть письма приходили, пока немцы кольцо не замкнули, а тут – ни одного письма. Совсем.