Екатерина I
Шрифт:
А пока таскали, переносили некоторые натуралии, уставляли – уплыло из склянок несколько винного духу.
И ночью шестипалый прошёл в портретную палату (теперь её так стали звать).
Темно было. Сторожа спали, их свалил винный дух. Видны были собаки Тиран, Лизет и Эоис, и мёртвая шерсть стояла на них дыбом.
И, закинув голову, в голубом, и опершись руками о подлокотники, протянув удобно вперёд длинные ноги, – сидела персона.
Издали смотрел на неё шестипалый.
Так вот какой он был!
Большой, звезда на нём серебряная!
И всё то – воск.
Воск он всю жизнь собирал по ухожью и в ульях, воск он тапливал,
А для чего? Для кого? Зачем тот человек сделан, и вокруг собаки стоят, птица висит? И тот человек смотрит в окно? Одетый, обутый, глаза открыты.
Где столько воска набрали?
И тут он подвинулся поближе и увидел голову.
Волос как шерсть.
И ему захотелось пощупать воск рукой. Он ещё подошёл.
Тогда чуть зазвенело, звякнуло, и тот стал подыматься.
Шестипалый стоял, как стояли в углу натуралии, – он не дышал.
И ещё звякнуло, зашипело, как в часах перед боем, – и, мало дрогнув, встав во весь рост, повернувшись, воск сделал рукой мановение – как будто сказал шестипалому:
– Здравствуй.
3
В тот месяц много ездили друг к другу в гости и стали больше пить вина. Когда человек встречался с другими людьми, ему было уж не так страшно, что кругом болота и что воздух неверный. Этот страх тогда проходил. Человек тут обтёсывался, как камень в воде, и становился не способен к упорству и мнению. И сани, разные пошевни, а когда снег сошёл – и коляски, полукаретья – скрыпели тогда по городу. И больше ездили в полукаретьях, чтоб не брать с собою провожатых холопей, а только двух лакеев, чтобы не было лишнего шпигования.
Павел Иванович за сегодняшний день побывал у Остермана и ещё у некоторых. А вечером к нему приходили малые люди – из купецких людей, потом из бывших магистрацких, и долго сидел у него в комнате, где на потолке был правильно нарисован актёркин живот, – Мякинин, Алексей.
Потом все ушли, а он подошёл к окошку и увидел: на той стороне Невы огоньки в Меньшиковых мазанках. Всё спокойно, и ничего не случается, ни большого пожара, ни наводнения. Всё на месте, а где самый Меньшиков дом – отсюда не видно. Он стал шататься от зеркала к зеркалу, и все зеркала показывали одно и то же: губы набрякли, голубой глаз в плёнке, от настою, ноздри раздул. И всё время он бормотал, сквозь белые зубы – с придушьем и свистом, а потом – губы чмок – и толстый голос, до зубовного скрежета и даже до животного мычания. И в конце – фукование и как бы горький смех. Всё вместе – как будто учил и репетовал комедию, новую и неслыханную. Подплыл к зеркалу, что у двери, оно отражало правое окно во двор – и шёпотом:
– Дракон Магометов!
Посмотрел кругом себя, со знанием и свирепостью в глазах, и не увидел ничего, кроме мебелей и серебра, тогда развёл руками, как бы в полном и последнем непонимании или как будто он всё сделал, что мог, и более ни за что ручаться не может:
– Голеаф!
И передохнув, походив, он посмотрел в окно и увидел фонарь и фонарный свет, который падал стекловидно, как круглый фонтан, на землю. Сам от себя ставил, и с чугунным столбом, для примера прочим.
– Фонарные деньги? – угрожательно сказал он.
И тут он сощурился.
– А для чего, господа Сенат, – хотя бы и фонарные деньги, – то для чего с Адмиралтейского
Горько посмеялся.
– И не светят фонари, – сказал он единым хрипом, – и уже не светят фонари, для того что побраны лишние поборы – деньги квадратные, хлебные, банные, сенные, дровяные, и прорубные, и повалечные, и хомутные! И горькие деньги!
194
Мойка.
И схватился рукой за лацкан, как бы издав рыдание:
– Для шпигования живу, а не для управления! И прошу и именно указую, а ответ тяжёлый!
И, отдышавшись, стал перечислять кратко и быстро:
– Беглые, и умершие, и взятые в солдаты, из подушной не выключенные. И бегущие в башкиры…
Тут поскоблил пальцем над правой бровью, потому что позабыл. Походил и спохватился. И указал в окно, прямо на Флёру, несущую цветы.
Вошла щербатая.
И щербатая села и стала слушать, а он сказал ей, вместо Флёры:
– Вот я, Анна, тебе говорю и объявляю, что после расположения полков на квартеры в душах явился ущерб! Двинули в Казанское царство – и убыло тринадцать тыщей человеческих душ! Ето бездельство!
А щербатая, склонив глаза, слушала и стучала ресницами. Она была умная.
– Ведь я вправду говорю, – сказал он щербатой, хоть та и не возражала. – Ведь небезужасно слышать, что одна баба от голоду дочь свою, кинув в воду, утопила.
А щербатая ждала от него ещё слов, и ей дела не было до бабы, да и тому тоже. Тогда он рассердился на неё за такое бесчувствие и стукнул по столу:
– С господ офицеров положить половинную сбавку! Потому что мирное время! И пускай идут из Петерсбурка, а шпаги свои положат на время в футляр! Или уж воевать – так не с бабами!
Тут он налил и выпил элбиру, а щербатая сказала:
– И персидские дела.
Не допив, махнул на неё рукой и спросил:
– А для чего канальное строение от солдатов перервал? [195] И каналы в запустение придут. Для чего? И Петерсбурк-колонна, конечно, перестанет.
195
Речь идёт о строительстве Ладожского канала, начатого при Петре I в 1718 г .
И, со злобой и с надмением откинув назад голову, сделал хальную улыбку:
– А ревизии нынче не будет, господа Сенат! Не будет ничего ревизовано, потому что сей пронзительный княжеский ум ревизию не пускает. И так всё видит!
И развёл ладонями, как веерами, перед самыми глазами, с насмешкою, и плеснул элбиром. И тут бросил стакан наземь, со звоном и хрустом.
– Генеральный фундамент на всём свете земля и коммерция. А он за новые тарифы себе дачу в карман положил. Не без страсти! И теперь в изумлении купецкие люди: ли коммерцию в Архангельский Город переведут, ли в Кронштадт, или вовсе изведут! И быть ли Санктпетерсбурку или Городу? Дайте мне ответ, господа высокий Сенат, – сказал он щербатой, – потому что это есть немалое проблема! И Петерсбурк уже неверный!