Екатерина I
Шрифт:
Есть один на примете…
В храме давка, от благовоний душно – Данилыч закашлял, украдкой ослабил галстук. В груди ёж колючий ворочается. Жезл натрудил руку – в правой надо держать, только в правой. Грозит зеваке, ступившему на персидский ковёр, – брысь, подайся! Шире дорогу молодым!
Царевна перед аналоем будто статуя, герцог сбычился, моргает, пригибается – непонятны глаголы иерея, кажись, по голове бьют его. Надевая кольцо на палец суженой, замешкался, чуть не выронил, она же словно не заметила, черты её, яко высеченные на слоновой кости, недвижны В церковном дыму удушающем, сладком, лоснятся
Аминь! Обвенчана Анна с Карлом Фридрихом, Россия с Голштинией, а чай, и с Шлезвигом, и, более того, с Швецией. Воля государя исполнена.
Домой бы сейчас, прямо из церкви, да в мыльню и в постель. Впереди ещё пированье в Сале. В чахотку вгонит свадьба. Восторг выражай, кричи здравицы, тосты, пресекай бесчинство – на пару с Пашкой. Дружбу с ним являй… Ведь обещала всемилостивейшая отослать его за кордон – обманула, отнекивается. Ах, лишится двор кавалера-галанта, оскудеет!
Поздравил её, приложился к ручке.
– Конец, матушка, делу венец.
Вельможи к ручке чередой, толкаясь. Сотню их ублажила – и хватит, сомлела, поднесла к глазам платок. Скорбит – не дожил царь, не дожил до сего счастливого дня. На ладье пребывала в печали, потом удалилась в свои покои, пожелав обществу аппетита и плезира.
«Ступай, мать, без тебя-то легче», – сказал Данилыч мысленно и похвалил – роль безутешной, весьма уместную, сыграла натурально.
В Сале качались люстры, позвякивали стёкла – пушкари на судах, на царицыной яхте, бросившей якорь у сада, стреляют без передыху, вошли в неистовство. Музыки не слышно. Голос бесполезен, хоть горло надорви. Помахивай жезлом, рассаживай! Тяжёл, проклятый…
Сперва новобрачных, родню… О бок с Анной Елизавету – запропастилась где-то шалая девка. Порхает, дразнит мужиков телесной сдобой – корсаж рвётся. Ей-то нужды нет, что Людовик нос натянул.
Придёт срок, и она заплачет.
Пашка отыскал её, усадил.
Анна Курляндская телеса подтянула, молодится, волна чёрных волос взбита и оплетена модно. Здесь бывает наездами, онемечилась в Либаве, зато манеры блюдёт – не придерёшься. Пятнадцать лет как овдовела, однако не тужит – барончик при ней, Бирон, лихой лошадник и картёжник. Пускай, не ефимки же ставит, а талеры ихние…
От Бирона у герцогини дитя, а он семейный и супруга мирволит. Анна с животом ходила, законная фрау с подушкой под платьем, для отвода глаз… Всё это мелькало в мозгу Данилыча, всякая чепуха, засевшая и неистребимая, невесёлая чепуха, ибо ничтожен прок от этих политических браков. По курляндским законам женщина власти не имеет, наследник трона, обитающий в Гданьске, правитель лишь по названию. На Курляндию зарятся, Польша съела бы либо Пруссия – отваживают русский престиж, русская военная сила.
К мысли кощунственной приходит Данилыч – не слишком ли уповал царь на родственные узы? Европа вон как ими опутана, а грызня между суверенами, большими и малыми, свирепеет – клочья летят.
Грохочут пушки, дрожит Сала, рассыплется того гляди… Дышать нечем, плотен дух парфюмов от женских особ, сожжённых листов ароматной бумаги, цветов, доставленных из собственной его светлости оранжереи. В сизом тумане, у того конца стола – Ягужинский, отсел подальше, о чём-то шепчется с Дивьером.
Были ведь в ссоре…
Начинают с паштетов. Данилыч подал знак, крышки сняты, из одного блюда выскочил, не нарушив изделья паштетчика, карлик с бутылкой и стаканом, налил себе, выпил за повенчанных. Из другого блюда – карлица, оправила юбку, поклонилась, протанцевала два круга – ловко прощёлкала каблучками по столу, никого не задев, тарелки не сдвинув.
Ладно сработали.
Новобрачную затормошили кузины, щебечут под её балдахином; с герцогом, оттеснив генерал-адмирала, кумпанствует Бассевич, чарки у них не пустеют. Муженьку бы воздержаться перед первой ночью – нет, лакает, бокал наполнил большой, отломил ножку, отпил половину, сует министру. Попался, пройдоха… волей-неволей вольёт в себя. Царская шутка… Поди-ка, только это и перенял у великого монарха – бокалы ломать…
– Исполненье желаний!
Орёт, жилы шейные надулись, побагровел, вскакивают голштинцы, тянут шпаги из ножен, бухают кулаками, чарками.
– Хох! Хох! [304]
Летят на пол осколки хрусталя, хлебные корки, кости, обкусанные крылья каплуна, фазана. Добыча собакам… Кушанье насыщает, владения же – никогда.
Лакеи, ух, суетятся возле Карла Фридриха! Данилыч отодвинул фаршированную утку, кисел показался соус пикан. До сих пор ему первому подавали, первому из вельмож. Теперь потерпи! Очередь вторая. Членом императорской фамилии сделался голштинец.
304
Ура! (от нем. Hoch).
Что дальше будет?
– Даудз лаймес.
Слова, запавшие с детства. Много счастья… Екатерина бросала их как заклинанье деревьям Летнего сада, мокрой земле. Земля весенняя, земля животворная – вся в улыбках весенних лужиц.
– Земес мате…
У неё просили счастья. У матери-земли, древней богини латышей, которая мирно уживалась с христианством в пасторском доме Глюка. Девочка спрашивала, как выглядит родившая всё живое? Её не вырезали из дерева, не высекали из камня. Но она понятнее, чем Троица русских, поляков…
– Ты помнишь, Эльза? Подкова, моя подкова… Я же сказала, что её цыгане украли.
Выкопала, трудясь на огороде, – помятую, ржавую. И вернула земле. Подкову, самую большую свою драгоценность. Ночью, превозмогая страх, пошла в поле, зарыла под дубом, где крестьяне приносили жертвы, поили богиню кровью петухов, медовухой, пивом.
– Грех, Кэтхен! Язычество.
Смеётся Екатерина. Сегодня счастье распирает её – как только сердце выносит столько! Даудз лаймес… Почём знать, может, растрогал богиню дар семилетней девчонки, сиротки. Она избранница. Матери-земли, Бога церквей – не всё ли равно! Ей нечего стыдиться своего мужицкого рода. Вот-вот разыщут её сородичей, привезут в Петербург – всех, всех! Люди посланы… Если найдут первого мужа её, драгуна, сдавшегося в Мекленбурге, – хорошо, поступит на русскую службу, в полк. Теперь её воля… Бояре пусть бесятся – теперь они не страшны. До сих пор она полагалась на Меншикова, теперь есть защита сильнее – зять.