Екатерина II без ретуши

Фадеева А. Р.

Из личной переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина:

Голубчик, буде мясо кушать изволишь, то знай, что теперь все готово в бане. А к себе кушанье оттудова отнюдь не таскай, а то весь свет сведает, что в бане кушанье готовят.

Голубчик мой, Гришенька, мой дорогой, хоть ты вышел рано, но я хуже всех ночей спала и даже до того я чувствовала волнение крови, что хотела послать поутру по лекаря пустить кровь, но к утру заснула и спокойнее. Не спроси, кто в мыслях: знай одиножды, что ты навсегда. Я говорю навсегда, но со временем захочешь ли, чтоб всегда осталось, и не вычернишь ли сам. Великая моя к тебе ласка меня же стращает. Ну, добро, найду средство, буду для тебя огненная, как ты изволишь говорить, но от тебя же стараться буду закрыть. А чувствовать запретить не можешь. Сего утра по Вашему желанию подпишу заготовленное исполнение обещанье вчерашнее. Попроси Стрекалова,

чтоб ты мог меня благодарить без людей, и тогда тебя пущу в Алмазный, а без того где скрыть обоюдное в сем случае чувство от любопытных зрителей. Прощай, голубчик.

Здравствуй, Господин подполковник. Каково Вам после мыльни? А мы здоровы и веселы, отчасти по милости Вашей.

Сегодня, если лихорадка тебя не принудит остаться дома и ты вздумаешь ко мне прийти, то увидишь новое учреждение. Во-первых, приму тебя в будуаре, посажу тебя возле стола, и тут Вам будет теплее и не простудитесь, ибо тут из-под пола не несет. И станем читать книгу, и отпущу тебя в полодиннадцатого. Прощай, миленький, недосуг писать. Поздно встала. Люблю тебя премного. Напиши, каков в своем здоровье.

Нет, Гришенька, статься не может, чтоб я переменилась к тебе. Отдавай сам себе справедливость: после тебя можно ли кого любить. Я думаю, что тебе подобного нету, и на всех плевать. Напрасно ветреная баба меня по себе судит. Как бы то ни было, но сердце мое постоянно. И еще более тебе скажу: я перемену всякую не люблю.

Когда вы лучше узнаете меня, вы будете уважать меня, ибо клянусь вам, что я достойна уважения. Я чрезвычайно правдива, люблю правду, ненавижу перемены, я ужасно страдала в течение двух лет, обожгла себе пальцы, я к этому больше не вернусь. Сейчас мне вполне хорошо: мое сердце, мой ум и мое тщеславие одинаково довольны вами. Чего мне желать лучшего? Я вполне довольна. Если же вы будете продолжать тревожиться сплетнями кумушек, то знаете, что я сделаю? Я запрусь в своей комнате и не буду видеть никого, кроме вас. Если нужно, я смогу принять чрезвычайные меры и люблю вас больше самой себя.

Английский посланник сэр Ричард Окс:

Поведение нового фаворита подтверждает, по-видимому, все то, что я слышал о подвижности его ума и об его проницательности, но оно свидетельствует вместе с тем об отсутствии в нем обдуманности и осторожности. Он пользуется чрезвычайной милостью императрицы, поэтому повышение его будет, вероятно, очень быстрое. Действительно, Потемкин достиг гораздо большей власти, чем кто-либо из его предшественников, если взять во внимание, как недавно он находится в милости; впрочем, он не упускает случая доказать это на деле. Так, например, на днях своею властью, вопреки повелению Сената, он распорядился винным откупом, самой прибыльной статьею государственных доходов, таким образом, который, вероятно, не принесет особенных выгод казне. Генерал Потемкин назначен на днях вице-президентом военной коллегии, со званием генерал-аншефа. Насколько я могу судить по разговорам с Потемкиным, он, кажется, вовсе не одарен теми способностями и достоинствами, которые все за ним признали. Он выказывает, напротив, большое легкомыслие и величайшую склонность к самым пустяшным удовольствиям.

Из воспоминаний Людовик Филиппа Сегюра «Пять лет при дворе Екатерины II»:

Но всего любопытнее и важнее для меня было знакомство со знаменитым и могущественным князем Потемкиным. Если представить очерк этой личности, то можно быть уверену, что никто не смешает его с кем-нибудь другим. Никогда еще ни при дворе, ни на поприще гражданском или военном не бывало царедворца более великолепного и дикого, министра более предприимчивого и менее трудолюбивого, полководца более храброго и вместе нерешительного. Он представлял собою самую своеобразную личность, потому что в нем непостижимо смешаны были величие и мелочность, лень и деятельность, храбрость и робость, честолюбие и беззаботность. Везде этот человек был бы замечателен своею странностью. Но за пределами России и без особенных обстоятельств, доставивших ему благоволение Екатерины II, он не только не мог бы приобресть такую огромную известность и достичь до такого высокого сана, но едва ли бы дослужился до сколько-нибудь значащего чина. По своей странности и непоследовательности в мыслях он не пошел бы далеко ни на военном, ни на гражданском поприще.

Потемкин обладал счастливой памятью при врожденном живом, быстром и подвижном уме, но вместе с тем был беспечен и ленив. Любя покой, он был, однако, ненасытимо сластолюбив, властолюбив и склонен к роскоши, и потому счастье, служа ему, утомляло его; оно не соответствовало его лени и при всем том не могло удовлетворить его причудливым и пылким желаниям. Этого человека можно было сделать богатым и сильным, но нельзя было сделать счастливым. У него были доброе сердце и едкий ум. Будучи и скуп, и расточителен, он раздавал множество милостыни и редко платил долги свои. Свет ему надоел; ему казалось, что он в обществе лишний; но, несмотря на то,

он дома окружил себя как бы двором. Любезный в тесном кругу, в большом обществе он являлся высокомерным и почти неприступным; впрочем, он стеснял других только потому, что сам чувствовал себя связанным. В нем была какая-то робость, которую он хотел скрыть или победить гордым обращением. Чтобы снискать его расположение, нужно было не бояться его, обходиться с ним просто, первому начинать с ним разговор, стараться ничем не затруднять его и быть с ним как можно развязнее.

Хотя он и воспитывался в университете, но он меньше научился из книг, чем от людей; лень ему мешала учиться, но любознательность его повсюду искала пищи. Он чрезвычайно любил расспрашивать, и так как по сану своему он сходился с людьми различных сословий и званий, то толками и расспросами обогащал свою память и приобрел такие сведения, что уму его дивились все, не только люди государственные и военные, но и путешественники, ученые, литераторы, художники, даже ремесленники. Любимым предметом его было богословие. Будучи тщеславен, честолюбив и прихотлив, он был не только богомолен, но даже суеверен. Мне случалось видеть, как он по целым утрам занимался рассматриванием образцов драгунских киверов, чепчиков и платьев для своих племянниц, митр и священнических облачений. Бывало, непременно привлечешь его внимание и удалишь его от других занятий, если заговоришь с ним о распрях греческой церкви с римскою, о соборах Никейском, Халкедонском или Флорентийском. До мечтательности честолюбивый, он воображал себя то курляндским герцогом, то королем польским, то задумывал основать духовный орден или просто сделаться монахом. То, чем он обладал, ему надоедало, чего он достичь не мог – возбуждало его желания. Ненасытный и пресыщенный, он был вполне любимец счастья и так же подвижен, непостоянен и прихотлив, как само счастье.

Богдан Тьебо (1733–1807), французский литератор и ученый-филолог. Из «Записок профессора-академика Тьебо. 1765–1785 гг.»:

O Потемкине мне многое рассказывал секретарь русского посланника, князя Долгорукого, Березин. По словам его и других особ, Потемкин вовсе не был красавец и мало того что некрасив лицом, а даже как-то страшен отталкивающим выражением физиономии; вдобавок был косоглаз и кривоног, зато имел замечательные рост, стан и силу. С такими существенными достоинствами наружности соединялось еще одно: великолепнейшие волосы. Поэтому на уборку и прическу их употреблялось все время приема посетителей. Сидя в своей уборной, за перегородкою из перил, вышиною в половину человеческого роста, он видел перед собой всех сановников империи навытяжку, в полном мундире и орденах, – в почтительном ожидании одного взгляда или слова: «здравствуй». С кем из них он хотел говорить, того удостаивал зовом по имени, причем весь привет и ласка состояли из слов: поди сюда (padi-souda), поди прочь (padi-proche); эти слова вызывали в среде предстоящих мгновенное исполнение, с таким изгибом вниз всего туловища, что руки касались пола. Временщик, не плативший никогда своих долгов, распоряжался всем самовластно и надменно. Пора его могущества пробудила живейшие сожаления о предместнике его, князе Орлове, который ничего не упускал для того, чтоб ему извинили роль любимца, и, ограничиваясь ею в тесном смысле слова, не забирал всех дел в свои руки, но всегда направлял их к тем лицам, кому они были вверены; высказывал напрямик, что не имеет права в них вмешиваться; обещал мало, но без обмана и смягчал вежливостью отказы на просьбы.

А. С. Пушкин. Из «Table-talk. О Потемкине»:

На Потемкина часто находила хандра. Он по целым суткам сидел один, никого к себе не пуская, в совершенном бездействии. Однажды, когда был он в таком состоянии, множество накопилось бумаг, требовавших немедленного его разрешения, но никто не смел к нему войти с докладом. Молодой чиновник, по имени Петушков, подслушав толки, вызвался представить нужные бумаги князю для подписи. Ему поручили их с охотою и с нетерпением ожидали, что из этого будет. Петушков с бумагами вошел прямо в кабинет. Потемкин сидел в халате, босой, нечесаный, грызя ногти в задумчивости. Петушков смело объяснил ему, в чем дело, и положил перед ним бумаги. Потемкин молча взял перо и подписал их одну за другою. Петушков поклонился и вышел в переднюю с торжествующим лицом: «Подписал!..» Все к нему кинулись, глядят: все бумаги в самом деле подписаны. Петушкова поздравляют: «Молодец! Нечего сказать». Но кто-то всматривается в подпись – и что же? на всех бумагах вместо: князь Потемкин – подписано: Петушков, Петушков, Петушков…

Надменный в сношениях своих с вельможами, Потемкин был снисходителен к низшим. Однажды ночью он проснулся и начал звонить. Никто не шел. Потемкин соскочил с постели, отворил дверь и увидел ординарца своего, спящего в креслах. Потемкин сбросил с себя туфли и босой прошел в переднюю тихонько, чтоб не разбудить молодого офицера.

Граф фон Герц, прусский посол в России с середины 1770-х гг. и до 1785 г. Из памятной записки «Русский двор в 1780 году. Памятная записка, врученная прусскому принцу 23 августа 1780 г. в Нарве»: