Екатерина Великая. Биография

Каус Гина

Девятого февраля, в день рождения Петра, добираются действительно до последней остановки в шестидесяти верстах от Москвы. Торопливо закусывают, и дамы начинают наряжаться в придворные туалеты. София надевает тесно облегающее платье из розового шелка с серебром, без кринолина. Это известно из ее мемуаров, в которых здесь впервые встречается упоминание о туалете. До сих пор она не обращала особого внимания на свою внешность, пренебрегала ею - отныне это будет иначе.

Поверх придворных платьев накидываются шубы, прически прикрываются меховым капюшоном, в парадные сани впрягаются шестнадцать лошадей, и поездка продолжается с бешеной для того времени быстротой -

шестьдесят верст в три часа! Камергер Сивере сидит на козлах и беспрерывными окриками понукает кучера. Когда добираются до стен Москвы, уже темнеет, но все же верх саней опускается, чтобы народ не мог видеть высоких гостей. В восемь часов подъезжают к Головинскому дворцу, гвардейские офицеры и личный конвой императрицы встречают их. В вестибюле их приветствуют Брюммер и знаменитый лейб-медик Лесток, сыгравший такую важную роль при восшествии на престол Елизаветы.

Добравшись до отведенных им покоев, обе женщины едва имеют время сбросить шубы и капюшоны. Появляется великий князь в сопровождении принца Гомбургского и своей свиты.

– Я не мог утерпеть, - говорит он, - охотнее всего я помчался бы вам навстречу и сам впрягся бы в

сани.

Судя по всем последующим событиям, мы должны прийти к заключению, что это нежнонетерпеливое поведение и эти вычурные слова были ему старательно внушены. Но в настоящий момент столь сердечное "добро пожаловать" производит на княгиню и на Софию чрезвычайно благоприятное впечатление.

Софии не хватает времени вглядеться как следует в своего будущего супруга. Сейчас же появляется посланец от императрицы с приказанием привести гостей к ней. Петр подает руку княгине, принц Гомбургский - Софии, и через бесконечную анфиладу роскошных покоев, мимо стоящих двойными шпалерами придворных дам и кавалеров они доходят до порога парадной спальни Елизаветы. Здесь стоит в огромном кринолине и с исполинским черным пером в волосах сама императрица - воплощение могущественного благоволения.

Иоганна, памятуя советы Брюммера, не забывает поцеловать милостиво протянутую ей руку и в складной, заранее приготовленной речи выражает самодержице свою глубочайшую признательность за все оказанные им доселе милости.

– Все, что я сделала для вас до сих пор, - отвечает Елизавета, - ничто в сравнении с тем, что я еще намерена сделать в будущем для вашей семьи. Моя собственная кровь мне не дороже вашей.

С этими словами она обнимает княгиню "нежнейшим образом" (как та доносит своему мужу) и не забывает в виду сходства Иоганны с ее покойным братом проронить несколько слез в память о своем в Бозе почившем женихе.

София может тем временем всматриваться исполненными любопытства глазами в императрицу. "Я должна сказать, - пишет она тридцать лет спустя, - что всякий, видевший ее впервые, не мог не быть поражен ее красотой и величавостью ее осанки". И ничего больше. Она не хочет вдаваться в воспоминания. Долгий срок прошел между первым впечатлением и этой записью, очень много и часто очень дурных событий произошло между этими двумя моментами. Екатерина последующих лет не желает сознаться в том, что при первом взгляде на Елизавету она не только была поражена ее красотой, но и увидела в этой сияющей, увешанной драгоценностями женщине, пред которой униженно склонялись все окружающие, в этой победоносной узурпаторше, в этой властительнице над миллионами людей, в этой женщине, которая не принадлежала ни одному мужчине и которая управляла всеми мужчинами вокруг, не что иное, как воплощение собственных мечтаний - свой идеал.

ЦАРИЦА ЕЛИЗАВЕТА

Софии

суждено прожить семнадцать лет в тени Елизаветы, и только после того, как она выступит из этой тени, станет ясно, что она значительно переросла свой идеал. Но характер Екатерины все равно носит неизгладимый отпечаток личности Елизаветы.

С Елизаветой у нее гораздо больше сходства, чем с собственной матерью, от Елизаветы она научилась значительно большему, чем от мадемуазель Кардель и всех прочих воспитателей своей юности вместе взятых. Она научается этому не умышленно, это просто бессознательное приспособление ко всему, что ей нравится и импонирует в Елизавете, и прежде всего к тому, что в той особенно ярко проступает - к русскому духу.

В жилах Елизаветы кровь Романовых сливается с кровью простого народа, и оттого, по-видимому, она, с одной стороны, властолюбива, деспотична и жестока, с другой стороны - добродушна, весела и проста. Она порочна и богомольна, легковерна и недоверчива, отличается элементарным великодушием и мелочным тщеславием, ее одинаково легко растрогать до слез и довести до предательского озлобления, она подчас удивительно активна и немедленно вслед за тем впадает в ленивую апатию. Она женщина, исполненная противоречий, игрушка своих сменяющихся настроений, ею легко овладеть, но ее невозможно учесть. Она до мозга костей женщина со всеми типичными для женщины слабостями. В этом ее коренное отличие от позднейшей Екатерины.

Елизавете минуло восемь лет, когда ее родители вступили в законный брак. Ее тщательно воспитывали, так как отец вбил себе в голову выдать ее впоследствии замуж за французского дофина, будущего Людовика XV. Она научилась бегло говорить по-французски, но наряду с тем находила время усвоить в казарменных дворах (оставшихся на всю жизнь ее любимым местопребыванием) грубую солдатскую русскую речь. Она прекрасно танцевала, но еще лучше ездила верхом, она умела держать себя безупречно прилично, но было немало случаев, когда она пренебрегала всяким приличием.

После того как расстроился проект ее брака с наследником французского престола, она стала невестой Любекского епископа, брата княгини Цербстской, который за несколько недель до свадьбы умер от оспы. Возможно, что она и любила его и искренно о нем горевала; такие вещи случаются иногда и при дворе. Но указания, будто она любила его до самой своей смерти и никогда не переставала тосковать по нему - не более как романтическая сказка; правда, такая, в которую и сама она до известной степени верила.

Эта вечная верность умершему жениху не препятствовала ей иметь множество любовников, но вместе с тем служила удобным предлогом отклонять не менее многочисленных претендентов на ее руку и давала возможность красиво мотивировать отказы. Эта трагическая верность являлась также подходящей отговоркой для ее собственной совести, потому что Елизавета отнюдь не была цинична; она была, наоборот, чрезвычайно, почти до болезненного, религиозна. В периоды обострения своей религиозности она проводила чуть ли не целые дни коленопреклоненно в монастырях и церквах, постилась и каялась. Затем ею снова овладевал вихрь жизни, страсть к какому-нибудь красавцу гвардейскому офицеру, лакею, даже конюху. Она стыдилась этих своих припадков страсти, но находила им оправдание в том, что жестокая судьба безжалостно лишила ее того единственного мужчины, которого она могла бы действительно любить. Когда ей напоминали об ее умершем женихе, она неизменно плакала, и эти слезы очищали ей совесть. Она любила эти напоминания.