Екатерина Воронина
Шрифт:
Сутырин сначала посадил Алешу возле себя, но затем мальчик перебрался на другой конец стола, где сидели дети. Посматривая на пего, Сутырин думал, что Алеша выглядит много старше Васи.
Чуть сгорбившись и морща лоб, Алеша прислушивался к разговорам взрослых.
Знает ли он о том, что случилось с матерью? На лице мальчика ничего нельзя было прочесть – он был такой же тихий и стеснительный, как всегда.
Кошелева рассказывала о том, как Соня еще в девушках была влюблена в Николая.
– Нет, ей тогда другой нравился, глаз с него не сводила, – заметил Николай.
– Было дело, – кокетливо улыбнулась
Но, убедившись, что все выпили, поставила рюмку на стол и, наклонившись к Сутырину, прошептала:
– Сроду ее не пила.
Сутырин хмыкнул в ответ.
– Скучаешь, Сережа?
– По ком это?
– Известно, по ком, – многозначительно произнесла Соня и, откинув назад голову, высоким голосом запела:
Волга-матушка глубока,Всю пройду – промеряю.Недалеко моя милка —Вечерком я сбегаю.И Кошелева, полная, грудастая женщина с круглым добрым лицом, тоже поглядывая на Сутырина, подхватила:
На дорожке стоит столбик —Верстовой, нельзя рубить.На примете есть мальчишкаЗанятой, нельзя любить.– Заголосили девки, – недовольно проговорила Мария Спиридоновна. – Дайте послушать, чего люди говорят.
Тетя Паша, Максим Федорович – отец Сони, и Кошелев разговаривали о колхозных делах.
– В председателе все дело, – рассуждала тетя Паша, – у нас их после войны четверо сменилось.
У Максима Федоровича голова и брови стали совсем седыми, но голубые глаза в сетке морщинок были все такие же большие и светлые. Если бы не сквозило в них лукавство нижегородского грузчика, был бы похож на иконописного святого мужичка-странника.
– Рядом колхоз «Заря революции», – продолжала тетя Паша, – сто пятьдесят коров на ферме. Председатель с головой, он и государству, он и колхозникам – всех ублаготворил… А наш чурка – чурка и есть.
– Главное – контроль. Потому… – начал Максим Федорович.
– Прошу прощения, Максим Федорович, – перебил его Кошелев, худой человек в форме работника связи, – на одном контроле далеко не уедешь. Если человек на своем месте по совести работает, никто за ним не усмотрит.
– Сознательность нужна, – поддакнул Максим Федорович.
– Именно что сознательность, – продолжал Кошелев. – Вот, к примеру, наша специальность, связистов. Участок мой – двадцать километров. Это, если посчитать, несколько сот столбов. А ведь на каждый надо влезть: изолятор ли плохо посажен или крюк погнулся – с земли-то не заметишь. Соскочил изолятор – короткое замыкание. В сырую погоду или зимой ветки свесились на провод – утечка тока, слышимость страдает. Надо ветки подрезать. Появилась на изоляторе ржавчина – опять же утечка тока. Значит, каждый осмотри! За прошлый год сменил я тыщу двести проволочных вязок, изоляторов пересадил, крючьев выправил – не сочтешь. Вот какая наша работа. Попробуй начальство уследи за ней! Если у монтера совести нет, то никакая формальность не поможет.
– Вот я и говорю: по совести
– Все это, папаша, известно, – перебил его Николай нетерпеливо, – не об этом речь.
– А об чем, милый-дорогой, об чем? – кротко спросил Максим Федорович, побаивавшийся своего раздражительного зятя.
– Совести и сознательности у нас хватает, а вот порядку надо побольше.
– Так ведь об том и говорим. Каждый, значит, должен на своем месте соответствовать.
– Вы вот чего, Максим Федорович, – Сутырин налил себе и старику водки, – давайте-ка будем за столом соответствовать, а в больших делах и без нас разберутся.
– И то верно, – согласился Максим Федорович, – и выпьем… Бурлацкое горло все прометет. А чарка вина прибавит ума. Ваше здоровье!
Эх, гулянье мое, гульянице мое,До чего меня гулянье довело! —начал Николай звучным тенором. И гулким басом Сергей подтянул:
Со полуночи до белой до зариНападают все богаты мужики,Все богаты мужики, расстарые старики…Их голоса сливались в один.
Запрягают тройку вороных коней,Подкатили ко широкому двору… —снова начал Николай, и Сутырин подтягивал:
Подхватили меня, молодца, с собой,Повезли меня в Нижний городок,Завезли меня в соседний кабачок…И чудилось детство, вечер в деревне, закат, когда гонят с поля стадо и облако пыли движется по дороге. И последний шум улицы, звон ведер у колодца, скрипение журавля, и сваленные у избы бревна, на которых так хорошо сидеть вечером, кутаясь в отцовский пиджак и прислушиваясь к смеху и разговорам девушек и парней.
– Коля, Сережа, – просила Соня, – ну спойте еще что-нибудь, спойте.
Но Николай не любил похвал, не любил, когда его просили спеть еще. Наклонясь к Сутырину, сказал:
– Выдь, Сережа, в спальню. Разговор есть.
– Насчет Клары слыхал, нет? – Николай плотно закрыл за собой дверь.
– Слыхал, – нехотя ответил Сергей, предчувствуя один из тех нравоучительных разговоров, на которые был падок его приятель.
– Ну и что?
– Сколько веревочке ни виться…
– Может, разговоры, не знаю, – нетерпеливо перебил его Николай. – Восемь тысяч недостачи, могут в тюрьму упрятать.
– Вполне свободно.
– Так ведь и тебе позор и сыну.
– Я с ней семь лет не живу, а сын за родителей не в ответе.
– Она тебе законная жена.
– Воровать не заставлял. Сам знаешь, из-за этого из дома ушел.
– Ушел, не ушел, об этом никто не знает. Муж ты ей – значит, и за нее и за семью отвечаешь.
– Отвечать будет тот, кто делал дела, – возразил Сутырин. – К чему ты разговор затеял? Если бы я и хотел, то все равно помочь тут нечем. А я, честно говоря, и помогать не хочу. Хватит! Хотела своим умом жить – пусть живет.