Эксгумация
Шрифт:
Он стал слушать, что говорит ему Дороти. Наверное, она звонила в перерыве между выходами. Было около пятнадцати минут восьмого. В этот момент она должна была готовиться… я не помнил, к чему. Было еще довольно рано. Возможно, она еще даже не выходила на сцену.
— Послушай, я справился. Да, он уже ушел. И было бы гораздо подозрительней, если бы я его не впустил. Я не сказал ему ничего, чего бы он уже не знал.
Снова Дороти, голос которой с моего места казался писком мультяшного цыпленка.
— Нет, он об этом не спрашивал. Не думаю, что он знает… Ну, я соврал. Я сказал ему, что мы с Лили были просто хорошими
Дороти.
— А что в этом плохого?
Дороти.
— Нет, у меня отличный словарный запас, изумительный, фантастический, запредельный, огромный, феноменальный словарный запас… — Тут он снова хихикнул. — Нет, я не забирался в твой тайник… Ушел с полчаса назад. Нет, он не был в инвалидной коляске! Не знаю. Он сказал, что собирается встретиться с Тони Смартом… Не сходи с ума. А что в этом плохого? Он забавный парень… Думаю, он просто хотел разобраться… Мам, из-за чего ты бесишься? Он не вернется… Послушай, я справился… Боже… Хорошо… Хорошо, не открою… Желаю удачи… Хорошо, пока.
Лоренс бросил трубку на софу и поплелся назад в спальню, довольно точно пародируя слова матери: «Идиот, впустил его! Как ты мог? Как ты мог его впустить? Почему ты его впустил? Разве мы не предупреждали тебя, чтобы ты никого не впускал? Он знает о тебе и Лили! Он знает о Тони Смарте!»
Звук захлопнувшейся двери. Снова заработали колонки. И заиграла гитара.
Так вот, столик Алана был гораздо аккуратнее. На нем лежало всего три книги: потрепанный «Краткий словарь английского языка», совершенно новый «Цветной атлас эмбриологии» и толстый учебник генетики, третье издание. В каждой книге было заложено по нескольку страниц.
Судя во всему, Алан не соврал, когда говорил, что он не знает, кто отец, — две последние книги были достаточно новые, он вполне мог купить их сразу после того, как я рассказал ему обо всем.
О вызове такси следовало забыть.
Музыка в комнате Лоренса продолжала играть, и я на цыпочках прокрался через гостиную в холл. Уходя, Лоренс не стал выключать телевизор, по которому как раз передавали новости четвертого канала. Джон Сноу в элегантном шелковом галстуке что-то говорил на фоне фотографии Лили в образе глупо улыбающейся Виты — эту фотографию телевизионщики просто обожали, а Лили ненавидела. Голова Джона бодро раскачивалась из стороны в сторону — значит, речь шла о важной новости, но не о трагедии (говоря о трагедии, он обычно сидел прямо). После этого на экране появилось здание больницы «Юниверсити-Колледж».
Человек в белом халате говорил сразу в несколько микрофонов. Титры сообщали: Эрнест Калькутт, главный патологоанатом; больница «Юниверсити-Колледж». Он закончил свою речь в окружении больничной охраны, а затем выступил одетый в костюм Азиф. Он прочитал заявление, развернув бумажку, — оно вышло довольно кратким. Микрофоны тут же были повернуты к надрывавшим голос интервьюерам. Азиф очень волновался. Было несложно прочесть по его губам, что он говорит: «Простите меня». Его глаза увлажнились под вспышками фотоаппаратов и ярким светом прожекторов. Микрофоны снова качнулись, на этот раз более хаотично. Азиф хотел сказать что-то еще, но Калькутт обнял его за плечо и увел в сторону. Они зашли в вестибюль клиники, сопровождаемые двумя фотографами, и на этом репортаж закончился.
Назад, в студию к Джону Сноу, у которого немного поубавилось бодрости. Он повернулся к монитору
Я простоял так минуты две, даже не стараясь спрятаться. Медленно обернувшись, я увидел в дверях спальни Лоренса, который смотрел мимо меня на экран. В руке он держал конец черного телефонного шнура. Очевидно, он направлялся на кухню, чтобы подключить его — насколько я мог судить, это был шнур от модема.
— Ты меня не видел, — сказал я. — Меня здесь не было.
— Почему ты не прибавил звук? — спросил он.
— Ну ладно, до встречи, — сказал я.
Какое-то мгновение он размышлял, не наброситься ли на меня. Но затем, похоже, ему пришла в голову мысль: А какого черта? Убивать меня он не собирался. В лучшем случае он мог взять меня в заложники — связать, а потом дожидаться родителей, чтобы спросить у них, что делать со мной. (Маловероятно.) Его ошибка (он не проводил меня до двери) была уже в далеком прошлом. Он сделал движение вперед одним плечом, как будто собираясь что-то поднять с пола. Шнур был по-прежнему у него в руке.
— Если тебя это утешит, — сказал я, — я не услышал ничего, чего бы не знал без тебя.
— Черт, — отреагировал он, — ты все слышал.
— Но я не шпионил, — произнес я. — Я высматривал…
— Чего-нибудь нашел? — спросил он.
— Не много, — ответил я. — А что? Мне нужно было что-то искать?
— Дверь, которая там, — сказал он, указывая на выход. — В этот раз, пожалуйста, не промахнись, ладно?
На секунду-другую я задержался на месте. Он подошел к телефонной розетке и подсоединил шнур.
— Ты все еще здесь? — осведомился он.
Пока я медленно двигался через холл, он провожал меня глазами. Выйдя на лестницу, я закрыл за собой дверь. Щелкнули замки.
Я присел на корточки и прислушался. По полу зашлепали босые ноги Лоренса. Замки брякнули еще раз — он проверил, заперта ли дверь, после чего пошлепал вглубь квартиры.
52
Таксист высадил меня у «Комеди-Стор». Я опоздал всего на пятнадцать минут.
Я взял пиво и осмотрелся. «Комеди-Стор», расположенный недалеко от Лестер-сквер, представлял собой жаркий, битком набитый зал с низким потолком и черными стенами. Казалось, что все здесь обливались потом.
Я пробрался на свое место, и никто не принял меня за «остряка из зала», «подсадную утку» или еще какой-нибудь привычный персонаж комедийного жанра.
Перед микрофоном стоял какой-то невыразительный типчик в марлевой рубашке без воротника, выцветших джинсах и ковбойских сапогах с замшевым голенищем. Примерно пятьдесят процентов зрителей-мужчин и около пяти процентов зрительниц были одеты так же, хотя вряд ли у кого в зале было на голове меньше волос, чем у него.
Тип напоминал живой труп. Ключевые фразы его шуток застревали в душной неполной тишине. Мне казалось, что я смотрю, как варится овсянка, — иногда на поверхность вырывался пузырек, лопался, и из него с легким шипением выходил пар. В зале раздавался то короткий всхлип, то случайный смешок, но до настоящего хохота дело не доходило. Несчастный комик обхватил стойку микрофона так, что у него побелели костяшки пальцев. Налицо были все симптомы неминуемой смерти: бледность, потливость, расширенные зрачки, нечувствительность к боли.