Экспансия - 3
Шрифт:
(Предъявляется фото для опознания.)
Ш е л л е н б е р г.– Посредине шеф гестапо Генрих Мюллер... Слева обергруппенфюрер СС Поль, начальник хозяйственного управления СС, отвечавший за концентрационные лагеря... Справа, если не изменяет память, испанский посол... Рядом с ним... хм, странно, редактор <Штюрмера> Юлиус Штрайхер... Это генерал Виго-и-Торнадо, разведка Франко... А это... Уж не секретарь ли это испанского посольства?!
В о п р о с.– Фамилия?
Ш е л л е н б е р г.– Не помню. Он, действительно, какое-то
В о п р о с.– Под какой фамилией?
Ш е л л е н б е р г.– У него был - во всяком случае для нас псевдоним... Кажется, <Мигель>.
В о п р о с.– Переверните фотографию, там есть расшифровка фамилий... Это именно тот Хосе Росарио, которым мы заинтересовались в начале допроса... Вам известно, что он окончил особую школу СС и стажировался лично у Мюллера - накануне передислокации в Аргентину?
СЕНАТОР ОССОРИО, КЛАУДИА (Буэнос-Айрес, сорок седьмой) __________________________________________________________________________
– И вы не знаете, кто ваш друг?– снова спросил Оссорио, отодвигая от себя чашку (Клаудиа, как и просил Штирлиц, вышла из квартиры первой, попросила сенатора назначить встречу в кафе: <Я вас там буду ждать минут через двадцать>; увиделись в <Тортони>).– Не знаете, кто он? Зачем родился на свет? Что любит? Что ненавидит?
– Он ненавидит тупость. Цинизм... Трусость... А я его просто люблю... Не знаю, за что... За все... Этого достаточно, наверное, - ответила Клаудиа.– Человек, который смог сотворить себе кумира, самый счастливый человек на земле.
– А если кумир пал? Разбился вдребезги?
Клаудиа покачала головой:
– Такого не может быть... Нет, может, конечно, ,но, значит, вы не любили.
– Сколько лет вы его знаете?
– Десять.
– Все эти годы были вместе?
– Нет... Что бы я вам ни объясняла, вам не понять меня, сенатор... Даже женщина меня бы не смогла понять, а ведь у мужчин совершенно иной образ мышления... О чувствах уж не говорю...
– Почему он так интересуется известной нацистской проблемой?
– Я же говорю: ему отвратительна тупость, слепота, муштра... Его живопись... Он рисовал, когда жил у меня, в Испании... Такие цвета, которые он мог создавать, я не видала больше ни у кого...
– Он был республиканцем?
Клаудиа ответила не сразу:
– Кем бы он ни был, он всегда был честным... Можете спросить о нем у Антонио, друга дона Эрнесто...
– Как?! Он знает его?!
– Да.
– С этого бы и начинали! Друг сеньора Хемингуэя - мой друг!
– Знаете, я солгала вам, когда произнесла его имя... Я за него постоянно боюсь... Его зовут не Массимо, он не итальянец... Макс, его зовут Макс Брунн...
– Немец?– насторожился Оссорио.– Он немец?
– Он Брунн, - ответила Клаудиа.– Он просил описать вам его внешность, он допускает, что его именем вам может представиться другой человек... Вы слушаете
– Да, да, конечно... Меня удивило, что он немец...
– Сначала я опишу вам его, ладно?
– Еще кофе?
– Нет, спасибо... Он очень волновался за вас... Он говорил, что все попытки, которые предпринимались, чтобы получить ваши материалы, были только подступом... Главное - впереди. Вас намерены скомпрометировать... А он очень верит в человеческие глаза, мой... друг... Когда вы посмотрите на него, вы поймете, что я пришла не как влюбленная дура... Я реальный человек, сенатор, реальный, хоть и женщина...
– В чем вы видите свой реализм?– сухо поинтересовался Оссорио.– В чем его разница с романтизмом, например? С натурализмом?
– Не знаю, - Клаудиа заставила себя улыбнуться, потому что внезапно ощутила стену недоверия между собой и собеседником, хотя он поначалу любезно согласился встретиться с нею, пообещав по мере сил оторваться от слежки (<Да, конечно, я знаю, что за каждым моим шагом следят, но я уйду от них>); однако сейчас, когда они устроились напротив друг друга в уютном <Тортони>, где в это время никого, кроме них, не было, Оссорио вновь стал таким, каким был дома, в проеме двери, в первое мгновение их встречи.
– А если подумать?– по-прежнему сухо спросил он.
– Наверное, реализм - это когда я утверждаю, что перед нами стоят две пустые чашки, на улице довольно прохладно и вы не верите ни одному моему слову.
– Пустые чашки - мнение индивидуума, что есть венец натурализма, возразил Оссорио.– Это же проецируется на ваше отношение к погоде, которая совершенно очевидна... Что же касается того, верю ли я вам... Суть реализма в том, чтобы взрывать тайну, отказываться от догматов веры, а вот романтизм, да и натурализм тоже тщатся сохранить прекрасную тайну, для этого холят в человеке веру...
– Мне уйти?– спросила Клаудиа.– Вы очень жестки, сенатор. Вы боитесь приблизиться к человеку, это очень плохо, вы так не выдержите, нельзя жить в себе...
– Что можете предложить?– спросил Оссорио, вздохнув.– Верить каждому, кто приблизился к тебе? То есть стать дураком? Доверчивым дураком, который тянется к тому, кто говорит угодное?
– Мне уйти?– повторила Клаудиа.
– Да, пожалуй.
– Зачем же вы согласились на встречу со мной?
Оссорио откинулся на спинку кресла и честно признался:
– Я испугался имени вашего многознающего друга, сеньора.
– Меня зовут Клаудиа, я испанка, а не немка, хотите посмотреть паспорт?
– Был бы весьма обязан.
Женщина достала из дорожной сумки серый паспорт и протянула его Оссорио; он пожал плечами:
– У вас на родине, действительно, большие перемены. Женщине, которая не любит нацистов, разрешают летать за границу.
– Я никогда не была с друзьями сеньора американского писателя, не воевала против Франко, как этот янки...