Экспансия – I
Шрифт:
— Сколько времени ты намерена мыть здесь стекла?
— Неделю. Потом поеду в Севилью, нельзя же не съездить в Севилью, если была в Испании, потом вернусь на пару дней, а после улечу к себе.
— Мне очень больно, когда ты так говоришь.
— Не обманывай себя.
— Я так часто обманываю других, что себе обычно говорю правду.
— Ты же это не себе говорил, а мне… В эти самые «Брухас» надо одеваться в вечернее платье?
— Не обязательно.
— А у меня его вообще-то нет.
— Что хочешь, то и надевай.
— У меня с собою только три
— Я ничего в этом не понимаю. В чем тебе удобно, в том и пойдем.
— Что-то мне захотелось выпить еще один глоток джина.
— Налить соды?
— Каплю.
Он капнул ей ровно одну каплю, улыбнулся:
— Еще? Я привык выполнять указания. Я аккуратист.
— Еще сорок девять капель, пожалуйста.
— Я ведь буду капать. Может, плеснуть?
— Ну уж ладно, плесни.
Он протянул ей высокий стакан, она выпила, зажмурившись, причмокнула языком и вздохнула:
— Очень вкусно. Спасибо. Сейчас я буду готова.
Через полчаса они приехали в маленький кабачок, где выступали самые лучшие фламенко Испании; в тот вечер пела Карменсита и ее новый приятель, Хосе; женщине было за сорок, в последние годы она чуть располнела, но никто в Мадриде не умел так отбивать чечетку, как она, никто не мог так работать плечами, обмахиваться веером и играть с черно-красной шалью; когда пот посеребрил ее лицо, на смену вышел Хосе; танцевал сосредоточенно, истово, до тех пор, пока его рубаха тончайшего шелка не сделалась темной от пота; в зале громко и разноголосо закричали «оле!», и это показалось Кристе странным, потому что мужчины были в строгих костюмах, настоящие гранды, а женщины в вечерних нарядах, только она была в легоньком платьице, которое делало ее похожей на девушку из университета; третий курс, не старше.
— Нравится? — тихо спросил Пол, склонившись к ней; привычного для женщин запаха духов не было, кожа пахла естеством, совершенно особый запах чистоты и свежести.
— Очень, — так же шепотом ответила Криста, — только они не поют и не танцуют, а работают.
— Это плохо?
— Странно.
— Здесь не любят работать, — улыбнулся Пол, — жарко, да и земля благодатная, брось косточку — персик вырастет. Зато здесь очень любят, когда показывают труд в песне и танце.
— Как у негров.
— Откуда ты знаешь?
— Я не знаю. Просто мне так кажется. Я видела ваш джаз… Там были негры… Они тоже работали, очень потели, бедненькие…
— Не будь такой суровой… Неужели тебе нравится, когда танцор холоден?
— Не знаю. Вообще-то танец должен быть отделен от тела… Ведь тело лишь способ выразить замысел балетмейстера…
— Слушай, я всегда боялся красивых и умных женщин… Ты слишком умная.
— А почему ты их боялся?
— Влюблялся.
— Чего же бояться? Это приятно — влюбленность.
— Ты молодая. Ты себе можешь это позволить. А у меня каждая влюбленность — последняя.
— Сколько тебе?
— В этом году будет сорок.
— Это не возраст для
— А что для мужчины возраст?
— Ну, я не знаю… Лет шестьдесят…
— Значит, ты даешь мне двадцать лет форы?
— Тебе? Больше.
— Почему?
— Ты недолюбил…
Пол приблизил ее к себе, поцеловал в висок и в это время ощутил у себя на плече чью-то руку. Он обернулся: над ним навис огромный, крепко пьяный Франц Ауссем из швейцарского посольства:
— Советник, — сказал он, — почему вы не были у нас на приеме? И отчего не знакомите меня с самой красивой женщиной «Лас Брухас»?
— Самую красивую женщину зовут Кристина. Это Ауссем, секретарь швейцарского посольства, Криста.
Ауссем поцеловал ее руку:
— Могу я к вам сесть?
— Нет, — Роумэн покачал головой. — Не надо, Франц.
— Я не стану вам мешать. Мне просто приятно побыть возле такой прекрасной дамы.
— Мне еще больше, — сказал Роумэн. — И потом мы обсуждаем важное дело: когда и где состоится наша свадьба. Да, Криста?
— Садитесь, мистер Ауссем, — сказала Криста. — Пол относится к тому типу мужчин, которые умирают холостяками.
— Нет, — повторил Пол, — не надо к нам садиться, Франц. Я решил умереть женатым. Очень хочу, чтобы на моей могиле плакала прекрасная женщина. Правда. Не сердитесь, Франц, ладно?
Штирлиц — ХIII (октябрь сорок шестого)
Кемп принял Штирлица ровно в десять, Штирлиц не успел даже побриться, приехал в ИТТ прямо с вокзала; Кемп поинтересовался, как чувствует себя доктор Брунн на новой квартире, заговорщически подмигнул, спросив, не слишком ли бурными были дни отдыха, больно уж явственны синяки под глазами, угостил стаканом холодного оранжада и пригласил подняться в справочно-архивный отдел корпорации.
Там три комнаты соединялись между собою белыми, с серебряными разводами старинными дверями. Кемп кивнул на стол возле окна и сказал:
— Это ваше место.
— Прекрасно, — ответил Штирлиц. — Только я не умею работать на малых пространствах.
— То есть? — не понял Кемп.
Штирлиц подошел ко второму столу, легко подвинул его к своему, организовав некое подобие русской буквы «г», и, обернувшись к Кемпу, сказал:
— Так можно?
— Вполне.
— Ну и хорошо. Что делать?
— Работать. — Кемп улыбнулся своей обычной, широкой и располагающей, улыбкой. — Показывать класс. Вон там, — он кивнул на дверь, — сидит наш цербер, сеньор Анхел. Пойдемте, я вас познакомлю.
Они вошли во вторую комнату; она была еще больше первой, сплошь заставлена шкафами со справочниками, подшивками газет, финансовыми отчетами корпорации, испанских министерств и подборкой журналов. В углу, за маленьким столиком орехового дерева, очень ажурным, на тоненьком, с жеребячьими ножками, стуле сидел хрупкий, похожий на девушку человек, лет пятидесяти, в фиолетовом бархатном пиджаке, вместо галстука странное жабо очень тонкого шелка; брюки кремовые, носочки белые, а туфли с золоченными пряжками.