Экстрасенс разбушевался
Шрифт:
– Дамен унд херрен! – обратился к присутствующим Шредер. – Герр Мурашко предложил нам показать еще один аспект своего дарования. Речь идет о слепоте.
По залу будто пробежал ветерок.
– Наш гость, – продолжил управляющий, – пообещал исцелить детей, у которых сохранилось хотя бы несколько процентов зрения. Мы нашли таких пациентов. Попрошу их ввести.
Отворилась задняя дверь, и в зал вкатили три коляски. Спрашивается, на фига? Можно ведь и за руку. Любят здесь эти агрегаты. Следом за пациентами ввалилось несколько человек
– Это кто? – спросил я Шредера, указав на группу.
– Репортеры, – объяснил он. – Услыхали, что какой-то русский будет творить чудеса, и пожелали присутствовать. А что делать, герр Мурашко? Германия – свободная страна, я не в силах запретить.
Ой, темнит немец! А, с другой стороны, почему бы и нет?
– Попрошу репортеров с фотоаппаратами подойти к сцене, – объявил я.
Подчинились.
– После того, как исцелю детей, не бейте их вспышками в лица, – попросил я. – Можно обжечь ярким светом сетчатку глаз ребенка. Договорились?
Репортеры закивали. Надо же, какие послушные!
– Вас можно снимать? – спросил один, с седыми волосами.
– Сколько угодно. С детьми будьте осторожны.
Я спрыгнул со сцены и подошел к коляскам. Деткам завязали глаза – это хорошо. Заранее попросил. Что имеем? Два мальчика и одна девочка в возрасте от семи до четырнадцати лет. Нормально. Просканировал – атрофия зрительного нерва у всех. Причины разные, но работать будем.
Я положил руку на глазницу девочки.
– Будет немножко покалывать, но ты терпи, – попросил.
– Гут, – ответила она тихо.
Начали. Работал я не так быстро, как с пациентами с ДЦП – ну, так опыт совсем небольшой. Повозился. Да еще фотографы крутились вокруг, слепя вспышками. Но справился.
– Все, – сказал, обернувшись к залу. – Попрошу задернуть шторы – яркий свет детям сейчас противопоказан. Репортеров прошу снять вспышки с фотоаппаратов.
Удивительно, но все подчинились без звука. Немцы… Я по очереди стащил повязки с глаз детей. Они встали и закрутили головами. Люди в зале начали подниматься с мест.
– Как тебя зовут? – спросил я стоявшую рядом девочку.
– Лотта, – отозвалась она.
– Видишь того дядю? – я указал на надоевшего Хофмана.
– Да, – кивнула она. – У него волосы встрепанные. Ходить непричесанным неприлично, – добавила важно.
Зал взорвался хохотом. Хофман смутился. Воспользовавшись моментом, к детям подбежали родители. Пациенты стали им что-то говорить, тыча во все стороны пальчиками. Матери вытирали слезы. Ко мне подошел седовласый репортер.
– Герр Мурашко, – попросил. – Мы могли бы снять вас вместе с исцеленными детьми?
– Если только без вспышек, – напомнил я.
– Выйдем из здания, – предложил репортер. – Там света достаточно.
Так и поступили. Принять участие в фотосессии захотели многие. Репортеры привычно выстраивали сцены. Руководство клиники и советская делегация застыли на ступеньках перед входом
Провозились почти до ужина. В этот раз Шредер отвез нас в шикарный ресторан в центре Франкфурта. Кроме него, принимающую сторону представляли уже знакомый нам Вольф и… Хофман.
– Наш ведущий специалист в области неврологии, – отрекомендовал его управляющий.
– Рад познакомиться, профессор, – сказал я, пожимая руку встрепанного. Он, к слову, так и не причесался.
– Можете обращаться ко мне запросто, – ответил Хофман. – Считайте, коллеги. Я обследовал исцеленных вами детей. Вы правы: рефлексы восстановились у всех. Пациентов ждет реабилитация, но это не вызывает опасений за их будущее. Как вы это делаете, герр Мурашко?
– Сам не знаю, – пожал плечами. – Господь Бог наградил меня даром, я его использую.
– Вы верите в Бога? – удивился он. – Будучи коммунистом?
– Я не состою и никогда не состоял в коммунистической партии. И не собираюсь в нее вступать.
– Господа! – прервал нашу беседу Шредер. – Прошу всех за стол.
Ужин прошел, что называется, в теплой и дружеской обстановке. Звучали тосты за советско-немецкую дружбу, были шутки и много смеха. Хофмана подкалывали за его вечно встрепанный вид, профессор смеялся вместе со всеми. Было видно, что к шуткам насчет своей внешности привык. Владимир Сергеевич поблагодарил немцев за теплый прием и пригласил в Минск. Те обещали подумать. Я веселился вместе со всеми и ждал. Не зря. Улучив момент, Шредер отвел меня в сторону.
– Как смотрите на то, чтобы поработать в нашей клинике? – задал ожидаемый вопрос.
– А разрешат? У меня нет медицинского диплома.
– Это не ваша забота, – улыбнулся он. – Формальности беру на себя. Как и разрешение для вас с супругой проживать в Германии.
– Данке, – кивнул я. – Осталось уточнить вопрос с оплатой.
– Десять тысяч марок в месяц! – победно объявил он. – Как профессору и доктору наук.
– Не пойдет, герр Шредер, – покачал я головой.
– Почему? – изумился он.
– Небольшой урок арифметики. Я в состоянии исцелить за день не менее двадцати детей. Предположим, работаю двадцать дней в месяц. Итого – четыреста пациентов. Делим десять тысяч на четыреста, получаем двадцать пять марок. Двадцать пять марок за исцеление от неизлечимой болезни! Извините, но я не работаю за миску супа.
– Сколько вы хотите? – буркнул он.
– В СССР мне платят пятьсот рублей за пациента. По курсу Государственного банка СССР это тысяча двести пятьдесят марок. А теперь ответьте: почему немец должен платить мне в пятьдесят раз меньше? И какой смысл мне соглашаться на такие условия?