Экстрасенс
Шрифт:
Костик же встретил крутые перемены в ее жизни спокойно, как будто так и должно было обязательно случиться.
– Во! Я всегда знал, что ты, Анечка, у меня гений!
За первые шесть лет, когда они жили вместе с родителями, Костик привык называть ее не мамой, а Анечкой. Ей и самой это было забавно, так она и оставалась для него – Анечкой.
В этот день, сбежав по лестнице, она вынула из железного почтового ящика два письма: одно из Новочеркасска, от Костика, другое – страшное, которое дохнуло на нее потусторонним ужасом.
Письмо от Костика она прочитала тут же, под окнами дома, во
А нацарапаны были там на тетрадном листке в клеточку такие строки:
«Анна Филипповна! Еще раз напоминаю Вам о 5 тысячах баксов, которые Вы должны положить в свой почтовый ящик. Иначе мне придется передать кассету, на которой Вы кувыркаетесь со своим сыночком, в другие руки. Доброжелатель».
И от этих слов веяло ужасом бездны, в которую ее мог ввергнуть тот самый неизвестный «доброжелатель».
История одного детства
Всякий раз, когда после долгой отлучки Николай подходил к родному подъезду на улице Рубинштейна, он испытывал легкое волнение. Подъезд давно не ремонтировался, краска облезла, а кое-где облетела и штукатурка. На стенах и в лифте уже несколько лет назад чья-то подростковая рука вывела надписи: «Алиса. Мы вместе».
Уж и создатель «Алисы» на глазах превратился в философствующего старика, а до сих пор, едва мальчишке исполняется 13-14 лет, как он выводит на стене своего дома эту надпись.
Вика открыла, едва он хлопнул дверью лифта. Она что-то пыталась ему сказать насчет того, что все ждала и ждала, а он все не летел и не летел, но он ее сразу обнял и ощутил знакомое, родное тепло.
Потом они говорили на кухне, а когда посмотрели на часы, оказалось уже полтретьего ночи. Это у них было так всегда – они никогда не могли наговориться.
Николай через открытую дверь посмотрел на Димку. Слава Богу, он спокойно дышал.
– Знаешь, я хочу сходить к экстрасенсу. К Парамонову. Слышал про такого?
Димка был их первый, единственный и последний ребенок. О том, что он последний, двенадцать лет назад, сразу после родов, предупредили светила медицинской науки. Он и во время беременности давался Вике с трудом.
А сколько к ним переходило врачей в первые годы после рождения – не сосчитать! Потом вроде бы все успокоилось. Кроме наследственного плоскостопия, которое и болезнью-то можно было не считать, педиатры ничего не отмечали. И вдруг около года назад началась ужасающая астма, из-за которой Вика с Димкой должны были срочно вернуться из Мурманска в старую квартиру на Колокольную. Мурманские врачи считали, что астма из-за рыбного запаха, который приносит ветер от мурманского порта. Хотя и рыбы-то там теперь кот наплакал, основной улов продают соседу – Норвегии.
Здесь приступы сначала вроде бы поутихли, а потом возобновились с новой силой.
Три дня назад, когда Николай звонил жене из института, она плакала по телефону, а он страдал от бессилия, не зная, чем еще можно помочь.
В три они легли спать, а вставать надо было не позже половины
Пять лет назад удача, которая прежде всегда была при нем, как собственная фамилия, за что-то обиделась и исчезла. А в результате Николай Николаевич Горюнов, чистюля, непьющий и некурящий, постоянно сторонящийся дурных компаний, угодил под суд за убийство.
Хотя если говорить о фамилии, то она-то как раз была у Николая Николаевича не собственная, а самая что ни на есть фиктивная. Собственная же его фамилия была Пшибышевский. То, что произошло с его фамилией и ее носителем – дедом Николая Николаевича, могло произойти только в советской державе, и нигде больше, по причине необъятных ее просторов и разгулявшегося на этих просторах строгого режима.
Дед Николая, молодой польский профессор Пшибышевский, прибыл в Советскую Россию потому, что очень сочувствовал коммунистической идее, за что и был расстрелян спустя несколько лет по приговору коммунистического суда и руками судебного исполнителя – члена ВКП(б).
Это сейчас легко говорить: так им, коммунягам, и надо, пережрали друг друга, как пауки в банке. Но если идея о скором и очень светлом будущем сумела охмурить едва ли не половину человечества, то, значит, в ней что-то завораживающее было. И как знать, не вернется ли она к нам еще и еще на новых поворотах истории.
Отец Николая Николаевича хранил, как главную реликвию, несколько листочков, исписанных торопливой рукой деда. Листочки эти были написаны не для ЧК, НКВД, ГПУ и КГБ, или как там еще называлась в те годы карающая и расстрельная организация. Листочки дед писал ему, маленькому сыну, на вырост, лично. А в них клялся в любви не к жене, не к сыну, а к великой идее пролетарской революции и к самому товарищу Сталину. Мол, тебе будут говорить, что я плохо любил товарища Сталина, а ты им не верь – я любил его всем своим пламенным сердцем.
При этом дед был не какой-нибудь профессиональный агитатор и пропагандист, нет, он был биохимиком. А писал он в тот час, когда понял, что за ним вот-вот придут. Это было, возможно, единственное, что он правильно понял, живя в стране, которую выбрал родиной из-за того, что настоящая родина, Польша, по его мнению, была слишком далека от великой и светлой идеи.
Деда загребли в тридцать девятом году по договоренности советского Молотова с гитлеровским Риббентропом. В тот год загребали всех поляков. А тех, кто был слишком идейным, чтобы не очень мучились из-за лишения иллюзий, спешно расстреливали.
Его бы и расстреляли одного, но он имел глупость жениться на юной русской студенточке, а студенточка имела глупость родить ему сына:
Студентку, скорей всего, просто отправили бы в ссылку, но она тоже была очень идейной комсомолкой и, обидевшись во время допроса на следователя, вмазала ему пощечину. Через несколько дней следователи попросту забили ее во время очередного допроса.
У бабушки-студентки, которая так никогда и не стала натуральной бабушкой, была подруга. Эта подруга успела унести к себе домой трехлетнего пацаненка с опасной фамилией Пшибышевский. Иначе его бы утром отвезли в спецприемник.