Экзамен
Шрифт:
– Да, есть о чем рассказать, – согласился Андрес, расчищая ей место, чтобы она видела лучше. Но чтобы видеть лучше, надо было работать локтями —
– что же вы делаете, в самом деле, по улице не умеете ходить, что ли,
скажи своему братишке, чтобы не лез напролом, Боже мой, что за парень, просто напасть,
не толкайся, эй, ты, неф, ты меня выведешь из себя, —
пробираясь меж напирающих со всех сторон тел, затылков, шейных платков, надо было продираться сквозь стену молчаливых типов, которые словно чего-то ждали. Прижимаясь к Андресу, Клара пролезла в щель между двумя черными пиджаками и заглянула
– Она хорошая, – сказал он. – Она очень хорошая.
– Она хорошая, – повторили следом за ним другие.
– Она пришла из Линкольна, из Курусу Куатиа и из Пресиденте Роке, – сказал мужчина.
– Она пришла, – повторили остальные.
– Она пришла из Формосы, из Ковунко, из Но-гойи и из Чападмалаля.
– Она пришла.
– Она хорошая, – сказал мужчина.
– Она хорошая.
Женщина не шевелилась, но Кларе видны были ее руки, словно приклеенные к бедрам, а пальцы сжимались и разжимались, будто она вот-вот разразится истерикой. Кларе стало страшно и до ужаса омерзительно, потому что она вдруг поняла —
но как она могла, как она.
могла,
и обратно пути нет, механизм пущен и все
НЕОБРАТИМО,
как невозвратно то, что унесено временем, —
но как она могла прошептать все-таки вместе со всеми:
«Она хорошая». Она услыхала это обратным слухом, услыхала истинный голос, который слышен в момент его рождения, в самой глотке (девочкой ей нравилось зажимать уши и петь или дышать глубоко; а когда у нее был бронхит – слушать свои хрипы, посвистывающие, будто маленькие лягушата или совята, а потом откашляться – и весь оркестр понемногу снова настраивался, собирал воедино разные темы, прекрасные, потому что она хорошая).
– Пошли отсюда, – попросила она, испуганно повисая на руке у Андреса.
Тот посмотрел на нее и ничего не сказал. Хуан со Стеллой заворачивали вправо, репортер плелся за ними. Клара с Андресом с трудом стали пробираться за ними, потому что всем хотелось увидеть женщину, потому что она хорошая, она пришла из Чападмалаля. Прижимаясь к Андресу, Клара шла с закрытыми глазами и тяжело дышала. «Я пела вместе с ними, молилась вместе с ними. Я подписалась, подписалась». Глупо, однако какая-то ее часть —
какой-то кусочек, на секунду освободившись от всего ее остального существа, воспринял ритуальную процедуру и смиренно проглотил облатку.
– Мне страшно, Андрес, – сказала она очень тихо. Его мысли были над всем этим, однако отправной точкой стало именно это.
«Армагеддон, – думал он. – О бледная долина, о, смертный час».
– Осторожнее с этим проходимцем слева, у него лицо карманника, – сказал репортер, толкая Хуана в бок. – Идешь по улице и ничего не видишь вокруг. Со своим кочаном. Гляди, он тебя обчистит. Есть карманники, а есть и капустники. До чего же мне нравятся —
– проходите, сеньора, – красивые слова. Как это – эутрапелия? Но, знаешь —
– да, молодой человек, святилище,
– да, там —
наш Дирек ненавидит стиль, он считает, что стиль в журналистике – эутрапелия, вот именно, эутрапелия. Он верит в headlines [19]
19
Заголовки (англ.).
20
«Всеамериканская телефонно-телеграфная сеть» (англ.).
– Что ты называешь «писать хорошо»? – спросил Хуан. – И хватит отвлекать нас. Мы пришли посмотреть, и мы будем смотреть. Стелла, иди сюда, просунься между этими здоровыми парагвайцами. Давай, детка, оттачивай свой стиль, тебе никакой Дирек ничего не скажет.
– Ты плохой товарищ, – сказал репортер. – Напомни мне потом. Я объясню тебе, что я имею в виду под стилем.
Они уже видели стойки, на которые был натянут брезент. Но оставалось преодолеть самую сложную часть пути – пассивную стражу из сотен державшихся друг за дружку женщин, которые застыли, точно столбы, в густой атмосфере ожидания, тяжелых испарений и перешептывания. Андрес жестом указал направление, откуда в этот момент раздался пронзительный детский крик. Они пошли сквозь толпу на крик. На скамеечке сидел мальчонка лет восьми; двое мужчин, встав на колени, держали его за плечи и за талию. Парень с раскосыми глазами и зверской рожей стоял в метре от мальчика и целился ему в лицо огромной сапожной иглой. Он подходил к нему все ближе и целился сперва в рот, потом в глаз, потом в нос. Мальчик отбивался, вопил от ужаса, на светлых штанишках проступили пятна – от страха он обмочился. И тогда парень бесстрастно отступал назад, а люди, стоявшие вокруг, шептали что-то, чего Андрес (он единственный подошел ближе, чтобы видеть) не разобрал.
Что-то вроде
Посредине-посредине-посредине посрединеесли толькоВраги-враги-враги-враги.Хуан с репортером, почуяв недоброе, крепко держали женщин под руки и не давали им подойти поближе.
– Сукины дети, – сказал Андрес и, схватив Стеллу за руку, твердым шагом направился в сторону святилища.
– Ты белый, как лист! – сказала Стелла.
– Уточни, какой лист, – сказал Андрес, не глядя на нее. – Листья, как правило, зеленые.
– Филолог – до тошноты, – сказал репортер.
– Че, послушайте – музыка.
Плотная ограда из могучих спин остановила их метрах в пяти от святилища. Сине-черно-сине-красно-зелено-черная ограда
– и никакой сумятицы, никаких «позвольте, сеньора», никаких «дайте дорогу официальным лицам» —
– Сплошная мешанина, – пробормотал Хуан.
– Никакого стиля.
– Стиль умер, – сказал Андрес.
– Да здравствует стиль! – сказал репортер. – Че, слышите? – музыка.
Как же, конечно, они слышали. «Поэт и селя-ниииии-ин». «Что за черт, – подумал репортер. – Прав Хуан. Никакого стиля. Просто в голове не укладывается: задастые негритянки в почетном карауле вокруг святилища, и все это – под слащавую музыку фон Зуппе. Зачем в центре пампы – фриги-дариум? И что делаем тут мы?»
– Более поносных скрипок я в жизни не слыхал,
– сказал Хуан. – Боже мой, просто безумие. Почему они не врежут им танго?
– Потому что им нравится это, – сказал репортер. – Не видишь разве: эти несчастные люди открыли для себя музыку через кино. Ты думаешь, что мерзость под названием «Незабываемая песня» не сделала своего дела? Мощи под Чайковского, пиццу под Рахманинова.