Экзамен
Шрифт:
– Что, что? Это что за "тепе" такое?
– изумился экзаменатор и стал перелистывать инструкцию.
– Я и сам призадумался, - грустно ответил Петр Федотыч. Чистосердечно сказать, не понял. Но безусловно - сырость, раз известь негашеная. Я так полагаю, что озорники, которые ездят на крышах, например, во время революции... И прямо, извиняюсь, с крыш это самое... А в крышах, конечно, щели. Ну, и потеке.
– Тьфу ты! Ничего ты, сударь мой, не понимаешь. Тут пропечатано: дождя, снега и т. п., то есть - и тому подобное, а отнюдь не и тепе.
– Я
– упавшим голосом проговорил Утконогов.
– Ага, неясно!
– обрадовался Жеребяткин.
– Это не ответ. Для кондуктора все должно быть ясно.
Григорьев твердо сказал:
– Протестую. По моим соображениям, какая же может быть сырость, кроме снега с дождем? Ответьте мне сами-то, товарищ Жеребяткин.
– Сырость?
– заносчиво проговорил Жеребяткин.
– Сырость может быть всякая. Мало ли какая сырость бывает...
– Например?
– Ну сырость... Мало ли там. Сырость - это... Ой, ой... Батюшки, стрельнуло как!
– Он схватился за щеку и, весь перегнувшись, побежал по комнате, широкоплечий, приземистый, с брюшком.
А слесарь Григорьев резонно говорил:
– Как я осистен, то подписываюсь руками и ногами под ответом товарища Утконогова. Ответ правильный. Кроме как от безобразий, никакой сырости в естественной природе и не обнаружено вредной для извести. Вопрос исчерпан.
– А вот, - раздалось от окна, и Жеребяткин прикултыхал на место.
– А вот ответь. Сидишь ты в порожнем отделении и побился, скажем, об заклад с другим кондуктором. Ты говоришь: "На таком-то перегоне поезд обязательно сойдет с рельс". А тот отвечает: "Нет, не сойдет". И действительно, поезд прошел благополучно, и ты проиграл. Хвать, а денег-то и нет, заплатить-то и нечем. Ты бежишь в ночное время, когда все спят, и начинаешь вежливо трясти свою мать и говоришь ей в сонном виде: "Матка, дай-ка скорей деньжат!"
– Никак нет, - возразил Петр Федотыч.
– В силу параграфа тридцатого кондуктор не должен без надобности беспокоить пассажиров, особливо ночью.
– Но, во-первых, не без надобности, а во-вторых - это же твоя родная мать?..
– Это меня не касается. Ежели, скажем, мой отец, покойник, придет с того света да начнет в вагоне стекла бить, я и отца на ближайшей остановке вышвырну в вежливой, но твердой форме. Во-вторых, согласно параграфа пятнадцатого, я не имею права занимать порожние отделения.
– Так, так. Ну что же, все? Хорошенько обдумай мой вопрос.
Утконогов подумал и сказал:
– Да, все.
Нарядчик Жеребяткин вильнул бритой, в ермолке, головой и пристукнул в стол ладонью.
– Ага, все? По-твоему, все? А вот и врешь. Как же ты смеешь, черт тебя бери, биться об заклад, раз у тебя на перегоне не благополучно?.. Извольте радоваться, вместо того чтобы подать на паровоз тревожный сигнал, он, каналья, бьется преспокойно об заклад и идет как ни в чем не бывало будить родную мать, а тут поезд через три минуты должен кувырнуться!
– Ага, конечно... Я сейчас же...
– Ах, сейчас же?! Нет, брат, поздно! Поздно, черт
– Откуда же я могу знать?..
– Ах, вот как! Он, каналья, бьется с каким-то паршивым ослом об заклад и не знает, почему бьется?.. Харррашо-о...
– Я протестую!
– крикнул слесарь Григорьев и весь взъерошился. Его глаза на прокоптелом лице сердито белели.
– Ерунда какая-то! Он же инструкцию отлично знает, а вы нарочно запутываете. Прошу задавать вопросы по существу понятий, а это уже вроде как тенденция. И, кроме того, остается недоказанным, что он каналья. Я протестую. Прошу называть товарищем. И на "вы".
Такое заступничество растрогало Петра Федотыча. Губы затряслись, на глазах показались слезы.
– По-моему, довольно, - авторитетно сказал Григорьев.
– Вполне достоин своего звания. Заявляю, как осистен.
– Последний вопрос, самый понятный, незапутанный, - проговорил экзаменатор и весь хищно сжался, как на мышонка кот.
– В вашем вагоне, товарищ Утконогов, едет беременная женщина. Понятно? И вот она случайно родила двойни, что вполне допустимо инструкцией. Понятно?
– мотнул он головой Григорьеву.
– Ну, вот. Что же вы, товарищ, должны сделать? Скорей, скорей...
Петр Федотыч потер лоб, быстро припоминая всю инструкцию.
– Я должен разыскать кондуктор-фельдшера; если такового не имеется, я должен... Больше в инструкции ничего не сказано...
– Надо шевелить мозгами!
– почти крикнул Жеребяткин.
– Я, конечно, буду искать бабушку промежду пассажиров, которая повитуха. В случае неимения налицо таковой, буду умолять всякую попавшую женщину...
– Ну, ну!
– торопил Жеребяткин.
– Ежели таковой не повстречалось бы во всем поезде, что невозможно допустить... Я кой-как... конечно, я не спец по части новорожденных младенцев, но...
– Чушь!
– оборвал Жеребяткин.
– Совсем не то.
– Я на первой же остановке честно, благородно, соблюдая вежливую форму, должен отнести роженицу в приемный покой, а также двух появивших младенцев.
– Чушь, чушь!
– торжествующе сказал Жеребяткин.
– Далеко не в этом суть вопроса.
Петр Федотыч в замешательстве переминался с ноги на ногу. Слесарь Григорьев поспешно вышел в другую комнату и поманил пальцем Жеребяткина.
– В чем суть? Я тоже ничего не понимаю...
– тихо и конфузливо спросил он.
– Да очень просто, - весело подмигнул Жеребяткин.
– Ведь младенцев-то два... Понимаете? Ежели б один, ну, тогда он прав... А то два...
Когда Жеребяткин до конца объяснил, в чем дело, Григорьев сквозь сдержанный смех воскликнул:
– Ах, ерш те в гайку! Совершенно верно!.. Хы-хы-хы...
– Надо скорей кончать, - сказал Жеребяткин, ковыряя спичкой зубы.
– У меня рукобитье сегодня... Надюшку-то Дроздову знаете?
– Поздравляю, поздравляю...
И оба вышли фертом к взволнованному Петру Федотычу.