Экзамен
Шрифт:
В ее погрустневших на секунду глазах возникали знакомые огоньки, и она многозначительно добавляла, явно наслаждаясь своей угрозой: «Ничего, ничего! Он еще заметит меня! Разглядит!»
На переменах Зина уже давно не держалась «казанской сиротой». Она независимо разгуливала по коридору, храбро вступала в общие разговоры, спорила и звонко смеялась. А однажды пулей вылетела из деканата, чуть не сшибла меня с ног, схватила за руки, закружила:
— Разрешили! Разрешили!
— Да что разрешили-то? Скажи ты мне наконец!
— Ну, теперь держись, Лазаренков! Ты еще
А вскоре все объяснилось: Ленкова «вырвала» у ректората разрешение на сдачу экстерном за второй курс. Мы так и ахнули.
В дни весенней сессии Зина стала самой популярной фигурой на факультете. А она сдавала по два экзамена в день, поражая всех глубокими, исчерпывающими ответами.
К концу сессии Зина побледнела, осунулась. Глаза ввалились и казались большими и очень темными. Но задора в них не убавилось. Завидев меня, она залихватски подмигивала и со значением напевала: «Догоню, догоню, он теперь не уйдет от меня!»
И вот сдан последний экзамен. Мы с Ленковой стоим в коридоре около нашей аудитории. Ее без конца поздравляют. Подходят студенты, преподаватели. На стене, напротив нас, «молния»: «Виват, Ленкова!» Зина, немножко хмельная от счастья, от пережитого волнения, от усталости, улыбается, на щеках — лихорадочный румянец, на носу — мелкие капельки пота. И вдруг я вижу, как бледнеют ее щеки, в глазах появляется растерянность, беспомощность. Оборачиваюсь. К нам подходит Вадим Лазаренков. Он протягивает Зине руку:
— Ай да Ленкова! Ай да молодчина! Поздравляю!
От счастья Зинка не помнила себя:
— Спасибо!..
Вадим принял нарочито торжественную позу.
— Вот вам живой пример для подражания!
Когда Лазаренков ушел, Зина тихо и как-то жалобно засмеялась:
— Дайте обморок, со мной вода! — И без сил прислонилась к стене.
На следующий год мы с Зиной виделись реже — третий курс занимался во вторую смену, а наш — в первую, но, когда встречались, по-прежнему моя подруга самозабвенно говорила о Вадиме и только о нем.
Однажды в воскресенье весь Зинин курс отправился в кино. Зина пригласила меня. День был теплый и солнечный, словно на дворе стоял не февраль, а конец марта. Небо ясное, воздух чуть влажен, с крыш кое-где на припеках капало. Собрались у кинотеатра задолго до начала сеанса и резвились в сквере, бросая друг в друга липкими снежками.
К вечеру стало заметно подмораживать, подул промозглый ветерок, а когда после сеанса мы вышли на улицу, все удивленно вскрикнули — бушевала метель…
— Эх, черт! — сказал с досадой Лазаренков. — Не надел шарф!
— На, возьми мой! — мгновенно предложила Зина и торопливо сорвала с шеи теплый платочек из кроличьего пуха. — Бери, бери! Простудишься! Видишь, как метет!
— А как же ты? — замешкался Вадим.
— Я же вот где живу — рядом! — И Зина, бросив на меня предостерегающий взгляд, указала рукой на ближайший от кинотеатра дом.
Я знала, что она живет на окраине, куда еще даже не ходили трамваи, и ей предстояло изрядно топать в своем тоненьком
— Дурочка! Зачем отдала? Заболеешь!
Она, как всегда, только весело засмеялась в ответ:
— Ты сама дурочка! Потому что ничего не понимаешь! Я этот платочек беречь буду!
Я смотрела на Ленкову, и мне казалось, что ей даже хорошо оттого, что ветер пронизывает ее насквозь — частицу своего тепла она отдала ему, Вадиму.
Несколько дней после этого Зина говорила «как в бочку» и оглушительно сморкалась, но счастливее ее не было на свете никого.
Как-то по хозяйственным делам я поздно вечером оказалась в Зининых краях и решила зайти к ней домой.
Открыла мне худенькая, бледная, с большими грустными глазами мать Зины. Из-за ее спины выглядывали три мордашки — младшие братики Ленковой.
— А ее нет. Она в фотокружке занимается.
— Вот новость! Какой еще фотокружок?
— А вы не знали?
— Она никогда не говорила!
Печальные глаза потеплели:
— Беда с ней! И все-то ей надо знать, всему-то хочет научиться! Поесть забывает!
— Зачем тебе это фотодело? — спросила я при встрече Зину.
— А как же! — удивилась, в свою очередь, она. — Вадим умеет все! Он, когда в школе будет работать, сможет там хором, оркестром руководить, станет стихи ребятам читать, разным играм их научит, а я? Вот я и решила: буду в школе заправлять фотокружком! Ребята это любят! Пошлют нас с Вадимом в какую-нибудь глухомань, а мы там такие дела завернем, и в столице ахнут! — И уже тихо, мечтательно добавляла: «Я почему-то верю, что понравлюсь ему… Ты знаешь, как он говорит: «Счастье — это служение людям!» Вот увидишь, мы с ним все преодолеем…»
Слушая взволнованный голос Зины, я начинала верить, что все — очень даже может быть! — сложится именно так. А почему бы, в самом деле, и нет? У Вадима и Зины так много общего!
Но Зина неожиданно трезвела:
— Размечталась-раскудахталась! В меня влюбится Вадим Лазаренков! Конец света! Да что он, слепой? Никогда этого не будет. Ни-ко-гда. — Она подняла на меня глаза. Я и теперь помню бившиеся в них робкую надежду и боль, я слышу ее тихое: — Да разве дело в этом? Любовь всякая, даже неразделенная, прекрасна. И я буду любить его тайно, молча. Лишь бы он был рядом.
И вот наступила еще одна весна. Я оканчивала предпоследний курс, а Зина навсегда расставалась с институтом. Было уже известно, что она получит диплом с отличием, и многие завидовали ей, потому что отличника могли оставить в городе, рекомендовать в аспирантуру. Зина же — я это знала — с готовностью поменялась бы всем этим с выпускником, получившим на правление в одно с Лазаренковым место. Пусть это будет даже край света!
Как сейчас помню этот день. Мимо дверей, за которыми сидели ректор Геннадий Андреевич, наш декан, преподаватели и весь выпускной Зинин курс, проходили на цыпочках и на каждого, кто был неосторожен, зловеще шипели: «Тш-ш-ш… Распределение!»