Экзамен

Сотник Леонид Андреевич

На митинге товарищ Зиновьев сказал:

— Товарищи! В невероятно трудных, в нечеловеческих условиях вы преодолели три тысячи километров, чтобы дать нашему фронту оружие. Этот подвиг по плечу настоящим героям, настоящим революционерам!

Я сегодня же пошлю радиограмму товарищу Ленину, что его наказ вы выполнили с честью. А от командования фронта обещаю: вашим оружием мы разобьём дутовцев. Оренбург снова станет советским.

А я спросил у Степанишина:

— Макарыч, неужели и я герой? Я ведь три месяца назад с Колькой Портюшиным раков в Волге

ловил и о подвигах не думал.

А Макарыч мне ответил:

— Люди героями не рождаются. Это время их делает героями, жизнь, революция.

Из Кошкар-Аты мы перебрались на станцию Челкар — конечный пункт маршрута, помылись, приоделись и стали даже малость отъедаться. Но тут отряд наш стал таять на глазах: многие товарищи были направлены в госпиталь, некоторые влились в состав войск Оренбургского фронта, а другие вместе с товарищем Джангильдином готовились к походу в Тургайскую область. Там хозяйничают белые и алаш-ордынцы, и нужно их оттуда выбить и восстановить там Советскую власть.

Я хотел остаться с товарищем Джангильдином, да и не только я, но и весь наш взвод разведки, а судьба распорядилась мною иначе. Вчера в штаб фронта пришла радиограмма от товарища Дзержинского, а в ней говорилось: «С целью укрепления Ташкентской чрезвычайной следственной комиссии командируйте в распоряжение Турк ЦИКа товарища Степанишина и ещё нескольких товарищей, которые могли бы оказаться полезными делу. Подбор людей для группы поручается лично тов. Степанишину. С получением сего немедленно выехать в Ташкент».

По мнению Макарыча, полезными делу оказались Абдулла Абдукадыров, Грицько Кравченко и я. Абдулла обрадовался, что увидит, наконец, свой родной Ташкент. Грицько призадумался: «Когда ж это, трясця мне в печёнку, я доберусь до своей Украины?» А я растерялся. Мне очень хотелось быть вместе с товарищем Джангильдином, но и Макарыча я не хотел потерять. Думал я, думал, как мне поступить, пока Макарыч, как обычно, но рассёк этот гордиев узел сабельным ударом своей логики:

— А зачем ты, Миша, сушишь себе голову? Есть приказ, и изволь его выполнять. Поедешь со мной. Всё.

Завтра мы уезжаем. А сегодня я ходил прощаться с товарищем Джангильдином. Он сидел за столом в штабной мазанке, положив на стол свои большие натруженные руки, и о чём-то думал. И мне вдруг вспомнилась та тревожная ночь в Астрахани, когда Джангильдин с Кравченко впервые пришли в наш дом. Встречал я их как врагов, а вот теперь стоял на пороге и глотал слёзы. Джангильдин поднял на меня глаза, улыбнулся иссохшим ртом:

— А-а-а, это ты, Миша…

Потом встал из-за стола, подошёл ко мне вплотную и обнял за плечи.

— Ничего, Миша, ничего… Ты такие стихи слышал:

Дороги охлёстываются, дороги скрещиваются, Дороги сходятся и расходятся, И остаются на стыках трещины, А жизнь идёт, идёт, как водится…

Ну так вот, дороги наши ещё сойдутся.

Когда закончишь свои ташкентские дела, приезжай ко мне в Тургай, Хочешь, братом будешь, хочешь — сыном… Прости, если положил я на твои плечи ношу, непосильную для юноши, но ведь и себя я не жалел и не жалею. Будем, Миша, служить революции, пока бьётся сердце.

Это прекрасные слова, и я запомню их на всю жизнь.

И ещё сказал мне товарищ Джангильдин, что врагов у нас много и ведут они с нами бой не на жизнь, а на смерть. Вот, говорит, Миша, поймали мы недавно в пустыне лазутчика, который сыпал яд в колодцы. Он всё кричал: «Тоджик, тоджик…» Так никакой он не таджик, хотя и знает таджикский. Я вспомнил: ещё в шестнадцатом году он пробрался к нам в лагерь и пытался застрелить Амангельды Йманова. Его разоблачили как шпиона царской жандармерии, но он скрылся. Потом вынырнул в Бухаре и поступил на службу к эмиру. Как показали допросы, он работал сразу на три разведки: английскую, эмирскую и белогвардейскую.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Ташкент. Все дороги ведут в Бухару

Из Ташкента на Каган поезда ходили регулярно. Ощетинившись штыками красногвардейских дружин, обвешанные, словно гирляндами, ватагами мешочников, пыхтя и отдуваясь, переползали они границу Бухарского эмирата и подолгу стояли на станции Каган. Здесь паровозные бригады набирали воду, запасались харчами, комиссары проводили летучие митинги. Постояв сутки-двое, эшелоны тащились дальше, к Мерву, на Закаспийский фронт, но выглядели теперь словно корабли, очищенные от ракушек: ватаги мешочников, спекулянтов, мелких жуликов, проходимцев дальше Кагана не ехали. Здесь они, точно червивые яблоки после бури, сваливались на пыльное привокзалье и растекались по грязным улочкам станции во все стороны — кто в кишлаки, менять гвозди на сушёный урюк, кто на базары Благородной Бухары, а кто под высокую руку его превосходительства тупчи-баши: бывшим царским офицерам в Арке всегда были рады.

В этот день в вагоне пассажирского поезда, приближавшегося к станции Каган, в отдельном купе сидели два пассажира и вели неторопливый разговор. Один, в форме сербского офицера, моложавый, но с жёлтым от бессонницы лицом, рассеянно поглядывал в окно, где проплывала в пыльном мареве выжженная солнцем пустыня, нудно отчитывал собеседника. А собеседник, чернобородый и черноглазый, в чалме и традиционном полосатом халате, скрестив на груди крашенные хной тонкие пальцы, почтительно слушал своего наставника.

— Я удивляюсь вам, господин Камол, — скрипел офицер. — Для того чтобы провалить столь хорошо задуманное дело, нужно быть поистине гениальным человеком. Я уже сотый раз спрашиваю у вас: откуда в ЧК стало известно о существовании Туркестанской военной организации. Если учитывать, что контрразведка у большевиков поставлена из рук вон плохо, то объяснение может быть только одно: кто— то нас предал.

— Уж не хотите ли вы сказать, господин э-э-э… Костамуни, что я имею к этому какое-то отношение?