Экземпляр
Шрифт:
Костя впервые за долгое время побывал на заводе — ему выдали бейджик с надписью «стажер», потом он прошел через турникет, дружелюбно мигнувший зеленым, точно светофор, потом поднялся на третий этаж, где заседал Евгений Николаевич Балакирев, и только потом очутился в уютном директорском кабинете с евроремонтом — Женька там подписывал какие-то документы. Удивительно, но Костя не испытал ни намека на ностальгию, точно и не было этих десяти лет, проведенных в ныне почившем отделе стратегического менеджмента.
Наконец Евгений Николаевич разобрался с документами, что-то мяукнул по интеркому невидимой секретарше (Костя все время удивлялся, зачем в век «скайпа» и безлимитного
— Жень, а ты не боишься со мной на машине ехать?
— А что ты мне сделаешь-то? — резонно переспросил Женя. — Второй раз убьешь?
— А вдруг? — меланхолично произнес Костя, распахивая перед Женькой пассажирскую дверь.
Тот вспорхнул на сиденье с неожиданной для его комплекции грацией. Все-таки в Женьке начала проявляться эта его начальственность.
— Вдруг я серийный убийца? — предположил Костя, уже поворачивая ключ зажигания. — Многосерийный.
— Ну и хрен с ним, — добродушно отозвался Женька, утопая в удобном пассажирском сиденье.
По скользкому после вчерашнего дождя шоссе доехали до треклятого места, вышли — Костя обнаружил, что на обочине установлен деревянный крест с венком, а Женька равнодушно пожал плечами и объяснил, что его, как жертву автомобильной аварии, крайне раздражают подобные вещи; постояли немного на обочине, причем шоссе было пустым, как и в день аварии, потом снова сели в машину, чтобы поставить еще одну точку в этом скорбном мероприятии, и уже через полчаса были на третьем кладбище. Небо было темным и тяжелым, а воздух — плотным и наэлектризованным, как перед грозой, как будто и не октябрь месяц стоял на дворе, а, например, какой-нибудь август.
Костя остановил машину возле кладбищенских ворот и, пока парковался, вспомнил забавную историю, связанную с третьим кладбищем. Его открыли в начале девяностых, ранее же на этом месте была лыжная база, где спортивные воскресенцы могли отдохнуть в свое удовольствие, наслаждаясь морозцем и пушистым снегом. Ворота лыжной базы украшала веселая надпись «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ», которую не убрали и после того, как на месте лыжной базы обосновалась юдоль скорби, и не убрали бы еще долго, если бы в 1994 году на это несоответствие не обратил внимание журналист газеты «Воскресенский рабочий».
На пятачке перед главным входом вовсю шла бойкая торговля искусственными цветами и венками. Костя подошел к одной из продавщиц, моложавой пенсионерке с волосами агрессивно-фиолетового цвета. Какое-то непозволительное буйство красок, будто и не кладбище тут, а ярмарка в праздничный день, ну право слово. Скорбь должна быть серой или черной, а вовсе не цвета аметиста.
— Купи мне цветочки, — попросил Женька, неожиданно возникший за спиной — Костя вообще рассчитывал, что он посидит в машине и на могилу не пойдет.
— Искусственные? — возмутился Костя, чье чувство прекрасного было немного оскорблено — он не переваривал всей этой кладбищенской пошлятины. — Давай я тебе живые куплю!
— Живые? Григорьев, у нас что, свидание? Нет, я хочу эти! Искусственные, как положено, — закапризничал солидный Евгений Николаевич, указывая на ведро кислотно-желтых пластмассовых хризантем. — Ну купи! Кость, ну купи!
Пенсионерка с фиолетовыми волосами как-то очень неодобрительно посмотрела на своих потенциальных покупателей — в глазах ее в равных долях читались недоумение и любопытство.
— Дайте четыре хризантемы, пожалуйста, — попросил Костя,
Пенсионерка резко сменила гнев на милость.
— Возьмите еще розовых, — на радостях предложила она, весьма довольная сделкой.
Тут Женька чуть было все не испортил, сказав что-то вроде: «Зачем мне розовые, я же не девчонка!» — но Костя вовремя утянул его за рукав, не дожидаясь, пока продавщица начнет задавать вопросы.
Миновали ворота, засеменили по центральной аллее. Снова симметрия оград и крестов, снова обескураживающая, неумолимая квадратность. Отчего-то молчали вороны, их не было — видимо, обед или заслуженный выходной. Костя возложил цветы на могилу — он уже почти привык к тому, что в Воскресенске-33 можно стоять на своей собственной могиле, но еще до сих пор с этим не смирился.
— Я хочу в последний раз попросить у тебя прощения, — сказал Костя, и слова его были адресованы юному Женьке с портрета.
— Он тебя прощает, — очень тихо произнес настоящий, тридцатилетний Женька, Женька в дорогом сером пальто, Женька, которому только что купили букет искусственных хризантем числом четыре.
— Он-то прощает, — ответил Костя, стоя с опущенной головой и невидящим взглядом вчитываясь в позолоченные буквы на памятнике.
Это был очень долгий миг, растянутый во времени, будто покрывало, — Костя очнулся, когда Женька начал дергать его за рукав.
— Поехали отсюда. Не могу больше тут стоять. Всегда ненавидел кладбища и покойников.
5
— Знаете, как я поняла, что излечилась?
На часах было десять утра. Костя опять куда-то смотался. В то же самое время вчера Диана сидела в кабинете у Муравьева, таращилась на его одутловатое стареющее лицо, пытаясь сформулировать, что же, собственно, с ней произошло.
А произошло вот что — свет включили. А вместе со светом включили обоняние, осязание, слух и — возможно, но не точно — шестое чувство. Диана пила чертовски вкусный кофе, забравшись с ногами на кухонный стул. Тело после душа пахло каким-то очень взрослым, очень цветочным запахом — раньше Диана бы и не обратила внимания, а теперь этот запах словно роднил ее с собственной кожей (как странно и нелепо!), сообщая сознанию (сознание, как всегда, где-то сверху, как экскаваторщик в своей будке, следит за происходящим), что у нее, у Дианы, есть тело, есть кожа, что это и есть Диана — невыдуманная, настоящая и абсолютно живая. Влажные после душа волосы приятно щекотали шею. Мироздание внезапно превратилось в единую кинестетическую вселенную, и — вот удивительно! — эта вселенная не пыталась вышвырнуть Диану прочь, а наоборот, нежно к ней прикасалась.
Так-с, теперь по порядку.
— А знаете, как я поняла, что выздоровела? — спросила вчера Диана у своего психиатра.
— Диана, напоминаю, — урезонил ее Муравьев, — о выздоровлении речи пока не идет. Я бесконечно рад, что в твоем состоянии появилось улучшение. Но пока я предпочитаю говорить о некоей ремиссии, а не о полном выздоровлении. Хорошо?
— Хорошо. А теперь, Александр Николаевич, вернемся к той поучительной истории, которую я хотела вам рассказать. О том, как я поняла, что мое состояние меняется в лучшую сторону. Вам же интересно, ну? Объясняю. Вы, когда чай пьете, все время привязываете пакетик к ручке. И все это время меня ужасно раздражало, как вы это делаете. Но у меня не было ни сил, ни желания вам об этом сказать. А теперь есть. И знаете что! Советую вам быстренько выбросить пакетик в мусорное ведро, пока я не рассердилась. Идет?