Экзистенциальная психотерапия
Шрифт:
Герой Сартра встречается с первозданными «безобразными массами», с самим «мозгом вещей» – веществом, не имеющим ни формы, ни значения до тех пор, пока он сам его не внесет. На него обрушивается знание этой «подлинной ситуации», когда он открывает свою ответственность за мир. Мир приобретал значение, только будучи конституирован человеческим существом – в терминах Сартра, «самостью». В мире нет никакого значения вне или независимо от самости.
Как западные, так и восточные философы размышляли над проблемой человеческой ответственности за природу реальности. Самое главное в революции, произведенной в философии Кантом, – его точка зрения, что именно человеческое сознание, природа психических конструктов человеческого существа, является источником внешней формы реальности. Согласно Канту, пространство само по себе «не объективно
Что привносит этот взгляд на мир в индивидуальную психологию? Хайдеггер, а вслед за ним Сартр исследовали значение ответственности для индивидуального существа. Хайдеггер обозначал индивида как dasein (не "я", не «некто», не Эго" и не «человеческое существо») по конкретной причине: он всегда стремился подчеркнуть двойственную природу человеческого существования. Индивид – это «здесь» (da), но он или она также конституирует, что есть здесь. Эго – это два-в-одном: это эмпирическое Эго (объективное: нечто, находящееся «здесь», объект в мире) и трансцендентное, то есть запредельное всякой эмпирии Эго, которое конституирует («в ответе за») себя и мир. С этой точки зрения ответственность неразрывно связана со свободой. Если индивид не свободен конституировать мир любым из множества способов, то концепция ответственности не имеет смысла. Вселенная условна: все, что есть, могло быть создано иным. Взгляд Сартра на свободу чреват серьезными последствиями: человеческое существо не только свободно, но и обречено на свободу. Более того, свобода простирается дальше ответственности за мир (то есть насыщения мира значением): мы полностью ответственны за свою жизнь, не только за свои действия, но и за свою неспособность действовать.
В то время, когда я пишу эти строки, в другой части мира свирепствует голод. Сартр утверждал бы, что я несу ответственность за этот голод. Я, разумеется, протестовал бы: я мало что знаю о происходящем там и считаю, что мало чем могу содействовать изменению этой трагической ситуации. Но Сартр указал бы, что я сам предпочитаю оставаться неосведомленным, и в данный момент принимаю решение писать эти слова, вместо того чтобы включиться в трагическую ситуацию голода. В конце концов, я мог бы организовать митинг для сбора средств или, воспользовавшись своими контактами в издательской среде, информировать общественность о событиях в другой части мира. Но я предпочитаю оставаться в неведении. Я несу ответственность за то, что я делаю, и за то, что я предпочитаю игнорировать. Точка зрения Сартра здесь не касается морали: он говорит не то, что я должен делать нечто иное, а что я отвечаю за то, что делаю. Оба эти уровня ответственности установление значимости и ответственность за жизненное поведение – имеют, как мы увидим, огромное значение для психотерапии.
Осознание и того, и другого – и факта собственного конституирования себя и мира, и собственной ответственности – серьезно пугает. Рассмотрим следствия. Ничто в мире не имеет иного значения, кроме порожденного нами. Нет ни правил, ни этических систем, ни ценностей, никакого внешнего референта, никакого грандиозного вселенского плана. Согласно Сартру, индивид – единственный творец (именно об этом его фраза «человек – это существо с перспективой быть богом»).
Голова кружится, если ощутить существование таким образом. Ничто не воспринимается как раньше. Словно разверзлась сама почва под ногами. Действительно, в описаниях субъективного опыта сознавания ответственности часто используется понятие пустота, или беспочвенность, или отсутствие почвы (groundlessness). Многие экзистенциальные философы описали тревогу отсутствия почвы как «пра-тревогу» – самую фундаментальную из всех, проникающую еще более глубоко, чем тревога, ассоциированная со смертью. По сути, многие рассматривают тревогу смерти как символ тревоги отсутствия почвы. Философы нередко проводят различие между «моей смертью» и просто смертью – смертью другого. В «моей смерти» по-настоящему ужасно то, что она подразумевает распад моего мира. С «моей смертью» умирает и воистину встречается с пустотой даритель значений, зритель мира.
Проблемы «пустоты» и самопорождения имеют еще один глубокий и неприятный аспект: одиночество, экзистенциальное одиночество, которое, как я буду обсуждать в главе 8, распространяется
Мы реагируем на тревогу отсутствия почвы так же, как вообще на тревогу – ищем облегчения. Есть много способов заслониться. Во-первых, тревога отсутствия почвы, в отличие от тревоги смерти, не очевидна в повседневном опыте. Ее нелегко постичь интуицией взрослого и, возможно, она вовсе не испытывается ребенком. У некоторых индивидов, подобно сартровскому Рокентину из «Тошноты», несколько раз в жизни бывают вспышки сознания их конституирующей активности, но обычно это остается далеко от осознания. Мы избегаем ситуаций (например, принятия решений, изоляции, автономного действия), которые, по глубоком размышлении, могли бы привести нас к сознанию этого фундаментального отсутствия почвы. Мы ищем структуру, авторитет, грандиозные проекты, магию – нечто большее, чем мы сами. Как напоминает нам Фромм в «Бегстве от свободы», даже тиран лучше, чем полное отсутствие лидера. Поэтому дети плохо переносят свободу и требуют установления границ, и такую же потребность в структуре и границах испытывают находящиеся в состоянии паники психотические пациенты. Та же динамика лежит в основе развития переноса в ходе терапии. Среди других защит от тревоги отсутствия почвы – общие с теми, что используются против полного осознания «моей смерти», потому что отрицание смерти является союзником отрицания пустоты.
Однако самая мощная защита – это, вероятно, переживание реальности как таковой, то есть видимости вещей. Видеть себя первичным конституирующим агентом значит бросить вызов реальности, как мы обычно ее воспринимаем. Наши сенсорные данные говорят нам, что мир находится «здесь», а мы входим в него и покидаем его. Но, как полагают Хайдеггер и Сартр, видимости поступают на службу к отрицанию: мы конституируем мир таким образом, что он видится нам независимым от нас. Конституировать мир как эмпирический мир значит конституировать его как нечто независимое от себя.
Когда нами овладевает один из психологических механизмов, позволяющих бежать от нашей свободы, мы живем «неподлинно» (Хайдеггер), или в «нечестности» (bad faith) (Сартр). Сартр считал своей задачей освободить людей от нечестности и помочь им принять ответственность. Это совпадает с задачей психотерапевта; значительная часть данной главы будет посвящена клиническим проявлениям избегания ответственности и техникам, с помощью которых терапевт может способствовать процессу принятия ответственности.
ИЗБЕГАНИЕ ОТВЕТСТВЕННОСТИ: КЛИНИЧЕСКИЕ ПРОЯВЛЕНИЯ
Даже самый поверхностный исторический обзор в области психотерапии показывает радикальные изменения в методах помощи терапевтов своим пациентам. Бурный рост количества новых конкурирующих между собой терапевтических подходов не позволяет увидеть в них какую-либо целостную картину и временами подрывает доверие широкой публики к предмету как таковому. Но внимательный взгляд на эти новые формы терапии так же, как на новое развитие традиционных форм терапии обнаруживает, что у них есть одна общая выдающаяся характеристика: акцент на принятии персональной ответственности.
То, что в современных подходах большое значение придается ответственности, отнюдь не случайно. Терапии являются отражением патологии, которую они должны лечить, и формируются ею. Вена конца века, инкубатор и колыбель фрейдовской психологии, обладала всеми характеристиками поздневикторианской культуры: вытеснение инстинктов (особенно половых), жестко структурированные и четко определенные правила поведения и манер, отдельные сферы активности для мужчин и женщин, акцент на моральной силе и силе воли и заразительный оптимизм, порожденный научным позитивизмом, сулившим объяснить все аспекты естественного порядка, в том числе человеческое поведение. Фрейд понимал и был совершенно прав, что такое жесткое подавление естественных наклонностей наносит ущерб психике; либидинозная энергия, которой запрещен открытый выход вовне, порождает ограничительные защиты и находит косвенные пути выражения. Защиты и непрямой путь либидинозной экспрессии в совокупности составили клиническую картину классического психоневроза.