Елабуга

Линник Сергей

Коридор перед кабинетом радовал пустотой. Андрей вышел на улицу и остановился, прикидывая, куда же теперь? В голове пронеслись мысли о письмах Сталину, песнях Высоцкого и прочих необходимых действиях, которые должен осуществить нормальный попаданец, но, как пронеслись, так и унеслись. Не о чем было писать Сталину, песни Высоцкого помнились фрагментарно (как и все остальные песни, впрочем), в телефоне ничего стратегического не было, кроме пары детективов и десятка музыкальных треков. Что происходило в августе 41 на фронте, Андрей точно не помнил. Единственное, что сейчас почему-то

он помнил лучше всего, что ровно через неделю в Елабуге покончит с собой Цветаева.

Марина

Пароход еле полз по Каме. Полтораста километров до Чистополя оказались поездкой на Луну. Марина сидела на палубе и ей было все равно. Будто кто-то другой говорил ей, что надо поехать в Чистополь, разузнать, можно ли туда переехать, потому что в Елабуге делать было нечего. Не было работы (в местном пединституте её небрежно отвергли, хотя она точно знала, что места там были), с квартирной хозяйкой ссоры начались чуть не с первой секунды. Молоденький военрук из пединститута обещал помочь с жильем, но и там не получилось, хозяева, узнав, что ни пайка, ни дров у Марины нет, в комнате отказали. К тому же, как рассказал Мур, когда ее не было, к квартирной хозяйке, когда ее не было дома, приходил какой-то чин из НКВД, выспрашивал, что она делает и что говорит.

Стихи ушли давно – вместе с Сережей и Алей, вместе с поденщиной переводов, вместе с серостью и безысходностью. Жить стоило только ради Мура, но и эта ниточка все чаще казалась Марине призрачной и ненужной. Франция, из которой уехали всего два года назад, казалась полузабытым сном, да и Москва, из которой уехали всего две недели назад, на этом пароходе тоже казалась таким же сном.

Андрей

Направление Андрей не выбирал. Судьба не стала нарушать его задумчивое состояние и ноги сами понесли в сторону Борисоглебского переулка.

– Андрей Григорьевич, подождите, пожалуйста! – послышалось сзади.

Единственный человек, который знал отчество Андрея на этом свете, сейчас лежал без сознания в помещении опорного пункта милиции и Андрей не знал, как ему реагировать на такую новость. Поэтому решил последовать совету Ахматовой, которая рекомендовала не поворачивать голову, если кто-то кричит «дурак» и пошел дальше. Но сзади послышались ускоренные шаги и голос раздался уже ближе:

– Да подождите же, Андрей Григорьевич!

Чуть запыхавшись, к нему почти подбежал пожилой полноватый мужчина в светлом льняном костюме и соломенной шляпе.

– Андрей Григорьевич, Вы, ради Бога, извините, но Вам надо пройти со мной. Здесь недалеко.

– Вы меня с кем-то спутали, гражданин. Никуда я с Вами не пойду.

– Вы, конечно, вольны идти куда хотите, но сами подумайте, далеко ли у Вас получится уйти с чужими документами? Идет война, документы и у милиционеров проверяют. Что тогда?

– Вы кто такой? Что Вам от меня надо?

– Андрей Григорьевич, я – тот, кто Вам помочь может. Я тоже из две тысячи двадцатого года, поверьте, ничего плохого против Вас я не замышляю. Пройдемте со мной, здесь и правда, рядом всё.

– Ладно, пойдемте. Как к Вам обращаться?

– Михаил Николаевич. Извините, не представился сразу. Михаил Николаевич

Щербаков. Ну, а кто Вы, я знаю.

И в самом деле, оказалось недалеко. Уже через пару минут они поднимались по лестнице старого дома. Михаил Николаевич открыл дверь квартиры на третьем этаже и пригласил Андрея:

– Заходите, Андрей Григорьевич, нам сюда.

В квартире было почти пусто. В прихожей на гвозде, забитом в стену, одиноко висел синий плащ. Справа две двери, ведущие, видимо в комнаты, были закрыты, прямо по коридору через приоткрытую дверь виднелась ванная.

– Нам сюда. – На кухне, куда Щербаков сразу завел Андрея, стояли два грубо сколоченных табурета и стол. Из посуды наблюдались две кружки и закопченный чайник.

– Чай будете? Я сейчас воду вскипячу кипятильником. Извините, что так по-спартански, здесь никто не живет, квартиру на всякий случай держим. Вот он и приключился, случай этот.

Через полчаса они пили чай с закаменелыми баранками и разговаривали, как старые приятели. Михаил Николаевич объяснил, как во время какого-то эксперимента на установке с зубодробительным названием случился сбой чего-то не менее зубодробительно называющегося и теперь, чтобы отправить Андрея назад надо что-то там тонко настраивать и когда оно настроится, толком никто не знает.

– А Вы, Михаил Николаевич, как здесь так быстро оказались?

– Так на меня аппаратура настроена, Андрей Григорьевич, поэтому я могу с определенными ограничениями туда и назад перемещаться, но меня через переносной модуль послали, а он только на меня настроен. Жаль, не успел, несчастный сержант этот не пострадал бы. Но Вы не расстраивайтесь по поводу этого милиционера, жалко его, конечно, но тут поначалу и заместитель Ежова пострадал в компании с комбригом одним, такое дело. К тому же, Андрей Григорьевич, все эти люди, – он махнул рукой в сторону окна, – они ведь уже все умерли.

Такое легкомысленное отношение к чужим жизням несколько покоробило, но Андрей виду не подал. Сам он за свою бурную молодость смертей видел немало: вторая Чечня, а потом работа фельдшером на «скорой» приучили к тому, что люди вокруг умирают, а временами и много.

– Поживете здесь, Андрей, документы я Вам железобетонные дам, хоть в Кремль ходи (хотя и не советую туда ходить), одежда в шкафу есть, денег более чем достаточно. Еду можно покупать в коммерческих магазинах, они работают. Мне, к сожалению, через час надо возвращаться, у переносного модуля ограничение по времени. Раз в неделю я к Вам наведываться буду, сообщать, что и как.

– Не надо, Михаил Николаевич, я, пожалуй, уеду.

– Куда, Андрей? Это здесь я еще как-то помочь смогу, да и перемещение только здесь работает. А там – никакой гарантии.

– Ничего, Михаил Николаевич, ничего. Я поеду в Елабугу.

– Что Вы там забыли, Андрей? Эта Ваша Елабуга, извините, находится прямо в центре жопы мира. Это только по карте туда ехать десять часов на машине, а в жизни Вы туда доберетесь неизвестно когда!

– Я все равно поеду. Там сейчас Марина Цветаева. И жизни ей осталась одна неделя ровно. Понимаете, я ведь себе потом простить не смогу, что я знал, мог ее спасти – и не сделал.