Ельцын в Аду
Шрифт:
Я понимаю, конечно, что истерия непрерывной борьбы с внешними противниками служила дымовой завесой при уничтожении внутренних супостатов и — для устрашения масс... Но не так же бездарно!
Лаврентий превратился в очковую змею и зашипел:
– На чужую мельницу воду льешь, фашистский идеолог! Какой на хрен стиль, когда мне результат был нужен! И я его добился — тебе на зависть!
Задачей первостепенной важности я считал постоянное нагнетение страха перед врагами, кампанией тотальной бдительности я руководил лично. Вот газетные заголовки, которые заставляли дрожать сотни миллионов советских граждан!
«Стереть с
«Хитрости шпиона».
«Шпионская агентура генерала Франко».
«О бдительности и торговых инспекторах».
«Вражеский лазутчик охотится за партбилетом».
«Враг под маской директора».
«Рука врага на художественном комбинате».
«Как шпион проникает в тайну».
«До конца выкорчевать контрреволюционное троцкистское охвостье на Закавказской железной дороге!»
В резолюции одного собрания партийного актива Тбилиси отражена суть моего рядового доклада: «... беспощадно громить врагов народа, троцкистско-бухаринских, меньшевистско-националистических наемных агентов фашизма, трижды презренных врагов и предателей грузинского народа!»
Развертывая массовый террор в Закавказье, а потом по всему СССР, я пользовался испытанным пропагандистским приемом, который издавна бытует в уголовном мире: «Держи вора!» Когда в Праге начался судебный процесс над членами коммунистической фракции палаты депутатов, газеты возмущались: «Фашистов — на свободу, коммунистов — в тюрьму!» Гремели проклятья в адрес буржуазного суда в Будапеште, приговорившего к пожизненной каторге вождя венгерских коммунистов Ракоши. Информация о процессе над румынскими товарищами в Бухаресте озаглавлена: «Палачи в мантиях судей».
Публикации такого рода аккуратно давали все наши газеты. На этом фоне кампания уничтожения внутренних «врагов народа» представлялась делом законным и даже высокогуманным.
Моя заслуга еще и в том, что я подключил к пропаганде и агитации карательные органы! Геббельс и Гиммлер не додумались вовлечь в это дело гестапо и руководство концлагерей, а я — допетрил! Давайте для конкретного примера заглянем, скажем, в управление Северо-Печорского железнодорожного строительства, типичное для всех лагерей этого рода.
Политический отдел числился под № 1. Он и был первым в управлении. Возглавлял его долгое время полковник Кузнецов. Он имел обыкновение вызывать в свой огромный — по чину!
– кабинет начальников других отделов, и они, стоя навытяжку, с трепетным вниманием выслушивали его указания. В кабинете висели два портрета - Дзержинского и мой!
В ведении культурно-воспитательного отдела находилась редакция «Производственного бюллетеня», небольшого формата малотиражки, призывавшей зэков трудиться самоотверженно, любить Великого Вождя и чтить сталинского наркома Лаврентия Берию. И еще издание рекомендовало сидельцам чувствовать себя в лагере как дома, ибо только здесь им предоставлены все условия для исправления и перевоспитания. Печорский лагерь имел свой музыкально-драматический театр и несколько эстрадных ансамблей, до десяти кинопередвижек, на каждой колонне действовали инструкторы-воспитатели. В бытовой и производственных зонах, на трассе — наглядная агитация.
– Да, тут я недоработал...
– промямлил Геббельс.
– На хрена я все это фуфло слушаю?
– зевнул пахан.
– Чтобы учиться!
– охотно объяснил Дьявол.
– Да мне на фиг такие козлы-наставники нужны!
– Загордился
– А у меня не ниже воровская масть - без всякой гребаной писанины!
– Не ври!
– оборвал бывшего подопечного его благодетель — некогда первый секретарь Свердловского обкома Рябов.
– Ты, сидя в московком горкоме партии, манипулировал журналюгами, как заправский кукловод! Помню, когда ты только сел на воеводство в столице, редактором «Московской правды» работал Владимир Марков. О профессионализме его мне судить трудно, но гибкостью мысли человек этот явно не отличался. При первом же посещении тобой редакции Марков позволил себе непростительную ошибку. Когда коллектив собрался в комнате для совещаний, первый секретарь, естественно, занял председательствующее место — сиречь кресло главного редактора. Марков возражать не посмел, но придвинул свой стул к тебе и уселся рядом с тобой, образовав этакий президиум.
Тебе это очень не понравилось. Ты кинул презрительный взгляд на редактора и ногой отпихнул его стул вместе с седоком в сторону. Журналисты переглянулись: они уже заранее поняли, что последует дальше.
И верно. Вскоре в «Мосправде» появился новый редактор — Михаил Полторанин, работавший до этого корреспондентом «Правды». Он стал одним из твоих ближайших соратников, в правительстве занял кресло министра печати, успел даже побыть вице-премьером. Потом, правда, ты его выкинул — подобно абсолютному большинству своих прежних наперсников...
– По крайней мере, я никому из пишущих шестерок лоб зеленкой не мазал, как все, кроме Ленина, названные Сатаной «блестящие журналисты»! Я просто на писак забил! Ну, если сильно гавкали, отгонял их от государственных кормушек — не более того...
Никто возразить не смог: одним из огромных достоинств Бориса Николаевича была его поразительная толерантность к нападкам СМИ.
– Это тебе зачтется на суде Пантократора, - обещал Ницше, приведя кого в недоумение, кого в негодование: как он мог решать за Христа?! Такая мелочь, однако, «первого имморалиста» не смутила, и он продолжил: - Неужели здесь, в твоей зоне, остались только вот такие, с позволения сказать, околотворческие души?!
– Не, - возразил пахан, - реальные писаки, а не босота, тоже имеются. Двоих я хорошо знал...
– А чего ж они здесь, а не в Отстойнике творческих душ?
Его прервали появившиеся две души — женская и мужская.
– Я, поэтесса Юлия Друнина, покончила с собой 20 ноября 1991 года...
– Я, писатель Владимир Кондратьев, выстрелил в себя 21 сентября 1993 года...
Фридрих, как и подобает джентльмену, проявил преданность принципу «Дамы — в первую очередь»:
– Я слышал, мадам, что Вас заслуженно называют фронтовой поэтессой?
– Не знаю, заслуженно или нет. Летом 1941 года я, московская школьница, прямо с парты ушла добровольцем на фронт. Нашу семью тогда эвакуировали из Москвы в Тюменскую область, мы едва успели кое-как там устроиться. Родители — школьные учителя возражали категорически против этого моего шага. Ведь я была единственным ребенком в семье, да еще очень поздним: отцу тогда уже перевалило за шестьдесят. Папа и мама уговаривали меня остаться, плакали, просили. Но я все-таки настояла на своем!
«Я ушла из детства в грязную теплушку,