Ельцын в Аду
Шрифт:
– Объясни! — потребовал лже-Виргилий у своего проводника по преисподней.
– Центр Дантова ада занимают половые части Люцифера, а именно туда упал сверженный предводитель ангельского мятежа...
– Кстати, мой любимый философ, тебе бы самому давно пора определиться, чем заняться в моих владениях. Ведь пока что ты тут, как в России говорят, мичуринство практикуешь...
– Хреном груши околачивает?
– догадался Борис Николаевич.
– Точняк!
На недвусмысленный намек своего тюремщика «первый имморалист» ответил уклончиво:
– «Чем именно я сейчас займусь? Я буду изучать
– Чего ты мне голову морочишь!
За своего героя вступился автор биографии Ницше — выдающийся французский романист Гюстав Флобер:
– «Он поэт, он хочет, чтобы его предсмертный крик был песнью; последний поэтический порыв волнует его душу и дает ему силы для того, чтобы лгать...
Если бы фантомные глаза могли слезиться, Фридрих бы заплакал:
– «День моей жизни! Ты приближаешься к вечеру; уже глаз твой светится наполовину истомленный; уже журчат капли твоей росы, рассеянные, как слезы; уже расстилается спокойно по твоему молочному морю твой любимый пурпур, твой последний поздний ясный свет. Кругом нет больше ничего, кроме играющих волн. Моя, прежде непокорная, лодка бессильно затонула в голубом забвении. Я забыл о грозах, о путешествиях, потонули все желания и надежды, и душа и море спокойны. Седьмое одиночество. Никогда я не чувствовал, что нежное успокоение так близко от меня, так жарки лучи солнца. Лед моей вершины, не блестит ли он уже вдали? Вдоль моей лодки скользнула и исчезла серебряная рыбка...»
– Очень слабенько ты страдаешь — сделал вывод Сатана.
– Вернись в последние дни своей жизни...
… В чужом итальянском городе Турине гениальный писатель влачил жалкое существование в меблированной комнате, в семье небогатых людей, которые, по его желанию, и кормили его. Он поправлял отрывки своей последней книги «Ecce Homo», прибавив к основному тексту post-scriptum, потом дифирамбическую поэму; в то же время он готовил новый памфлет «Ницше против Вагнера». И очень быстро сходил с ума. То у него наблюдались просветления, всплески творческого вдохновения, накопленные, впрочем, тоской...
«Зачем я свет, увы, если бы я был ночью! Но мое одиночество в том, что я окружен светом! Почему я не тень и не мрак? Как жадно бы пил я у груди света... Но я живу в своем собственном свете и я пью пламя, исходящее из меня самого!»
Летним днем 1889 года он увидел, как пьяный извозчик полосует кнутом старую изможденную лошадь. И автор одной из самых жестоких философий в мире закрыл собой конягу, зарыдал — и окончательно упал в бездну безумия...
Он бредил наяву:
«Я Фердинанд Лессенс, я Прадо, я Шамбит (двое убийц, статьи о которых занимали все парижские газеты); я был погребен в течение осени два раза...» Все друзья Ницше получали такие письма...
«Друг Георг, - писал он Брандесу, - с тех пор, как ты открыл меня, теперь не чудо найти меня; гораздо труднее теперь потерять меня...
Распятый».
Петер
«Моему маэстру Пиетро. Спой мне новую песню. Мир ясен, и все небеса радуются.
Распятый».
«Ариадна, - писал он Козиме Вагнер, - я люблю тебя». Его самый близкий друг Овербек тотчас поехал в Турин. Он нашел Ницше под наблюдением его хозяев; тот играл на пианино локтем своей руки, пел и кричал во славу Диониса. Овербеку удалось перевезти его в Базель без особенно тяжелых сцен; там он поместил его в лечебницу, куда вскоре приехала и его мать.
Ницше прожил еще десять лет. Первые годы были мучительны, последние более спокойны, минутами даже появлялась надежда на выздоровление. Иногда он вспоминал о своих произведениях: «Разве я не писал прекрасных книг?» - спрашивал он.
Когда ему показали портрет Вагнера, Фридрих вспомнил: «Этого я очень любил».
Светлые промежутки его сознания могли бы быть ужасными, но, кажется, они такими не стали. Однажды сестра, сидевшая около него, не могла удержаться от слез.
«Лизбет, - утешил он ее, - зачем ты плачешь? Разве мы не счастливы?»
Погибший интеллект спасти было нельзя; но нетронутая душа его осталась такой же нежной и обаятельной, восприимчивой к каждому чистому впечатлению. Однажды молодой человек, занятый изданием книг великого писателя, сопровождал больного в его недолгих прогулках. Ницше заметил на краю дороги прелестную маленькую девочку. Он подошел к ней, остановился, поднял упавшие ей на лоб волосы и, с улыбкой глядя в ее целомудренное лицо, сказал: «Не правда ли, вот олицетворение невинности?»
Фридрих Ницше умер в Веймаре 25-го августа 1900 года...
Лишь спустя десятилетие его творчество стало всемирно признанным...
– На что ты надеешься, Фридрих?
– серьезно, без тени обычного для него ерничества спросил падший херувим.
– Ведь Пантократор уже дважды наказал тебя...
– Как - «дважды»?
– Помнишь максиму древних римлян: «Кого боги хотят покарать, того лишают разума»? Иисус сначала сделал тебя безумным, потом оставил в аду до Конца света!
– Не согласен! Я считаю, Христос меня пощадил! До своего заболевания я только прославлял зло, но абсолютно ничего не сделал дурного. Повторюсь: я был демоном в мыслях, ангелом — в жизни! И на первичном суде Он определил меня в Зону творческих душ, где я почти не мучаюсь...
И вообще: если во время первого срока в пекле я не наделал грехов (пусть и не раскаялся до конца), не исключаю, что Христос на Страшном суде избавит меня от второго — вечного срока — инфернальных мучений...
– О чем ты глаголишь?
– хором возопил сонм святых.
– Посмертного раскаяния и отпущения грехов нет!
– Откуда это известно?
– Из писаний святых отцов! Наших писаний!
– А вы где это вычитали?! В Новом Завете ничего конкретного на сей счет не написано! И ответьте мне, многомудрые: если пребывание в аду до Светопреставления ничего не значит, зачем тогда Судный день? Чтобы еще раз подтвердить раз и навсегда уже вынесенный приговор?! Нет, я считаю, что милостивый Иисус дает душам второй шанс: если они верно оценят свои прижизненные поступки и искренне раскаются, Он пересмотрит приговор!