Элегантность ёжика
Шрифт:
Но может, чтобы воспринять всю красоту языка, которую открывает грамматика, тоже нужно задействовать какой-то особый пласт сознания? У меня это получается само собой. По-моему, уже в два года, слушая взрослых, я поняла сразу все устройство языка. Школьные же уроки грамматики только обобщали что-то задним числом и вносили терминологическую ясность. А можно ли при помощи грамматики научить хорошо говорить и писать тех детей, у которых такого прозрения не произошло? Большой вопрос. На всякий случай хорошо бы всем на свете коллегам
Ну, я возьми да и скажи на весь класс: «Вовсе нет! Не только для этого!» Все так и обомлели: обычно я сижу не открывая рта, а тут вдруг заговорила, да еще взялась спорить с учителем. Мадам Тонк сначала удивленно на меня посмотрела, а потом нахмурилась, как любой педагог, когда почует, что дело плохо и что умные речи о качественных прилагательных в роли определения грозят обернуться изобличением в некомпетентности. «Вы-то что в этом понимаете, мадемуазель Жосс?» — язвительно спросила она.
Класс затаил дыхание. Когда первая ученица восстает против преподавателя, особенно такого солидного, это может пошатнуть его авторитет; все поняли: сейчас начнется триллер, он же цирк, и приготовились следить за ходом боя, от всей души желая, чтоб он был кровавым.
«Каждому, кто читал Якобсона, — парировала я, — должно быть ясно, что грамматика имеет не только утилитарную, но и абсолютную ценность, это ключ к структуре языка, его красоте, а не просто полезная для практической жизни штучка». — «Штучка! Штучка! — повторила мадам Тонк, выпучив глаза. — Для мадемуазель Жосс грамматика — это такая штучка!»
Если бы она внимательно слушала, что я говорю, то поняла бы, что как раз для меня-то грамматика не просто штучка. Но с нее, наверное, хватило Якобсона, чтобы с самого начала слететь с катушек, а тут еще все кругом хихикали, включая Канель Мартен; мои одноклассники хоть и не поняли ни слова из того, что я сказала, но почуяли: жирную училку вот-вот окатят холодной водичкой. На самом деле Якобсона я, понятно, и в руках не держала. Какой бы я там ни была сверходаренной, но предпочитаю комиксы или романы. Просто вчера о нем рассказывала мамина подруга (она преподает в университете) за камамбером и бутылкой красного вина, которым они обе угощались в пять часов дня. А сегодня он вдруг неожиданно пригодился.
Но когда ощерилась вся стая, во мне проснулась жалость. Стало жалко мадам Тонк. Не люблю линчеваний. Они никому не делают чести. Кроме того, мне вовсе не улыбается, чтобы кто-нибудь, зацепившись за мои познания в Якобсоне, стал копать глубже и догадался о моем уровне IQ.
Поэтому я дала задний ход и замолчала. Кончилось тем, что я схлопотала два штрафных часа после уроков, а мадам Тонк спасла свою шкуру. Но, выходя из класса, я почувствовала, что ее колючие маленькие глазки
А по дороге домой подумала: бедные, убогие нищие духом, им не понять завораживающей красоты языка.
5
Очень приятно
Между тем Мануэла, равнодушная к походке японских женщин, заговорила о другом:
— Мадам Розен ужасно не нравится, что у нового жильца все лампы разные.
Я удивилась:
— В самом деле?
— Ну да, — подтвердила Мануэла. — И немудрено. У самих-то Розенов все в двойном комплекте, они боятся: вдруг чего-нибудь не хватит! Вы слышали любимую историю мадам?
— Нет.
Беседа становилась все любопытнее.
— Ее дед держал в погребе кучу всякого добра и во время войны спас жизнь всей семье: к ним зашел немец, которому были нужны нитки, чтобы пришить оторванную пуговицу, и дед дал ему катушку. А не найдись у него этих ниток — пиф-паф, и конец бы ему и всем домашним. Так вот, хотите — верьте, хотите — нет, у нее в шкафах и в подвале хранятся про запас вторые экземпляры каждой вещи. Можно подумать, ей от этого прибавляется счастья! Или в комнате будет светлее, если в ней стоят две одинаковые лампы!
— Об этом я не подумала, — сказала я. — Действительно, мы часто украшаем интерьер по принципу избыточности.
— Чего-чего? — переспросила Мануэла.
— Ну, повторов, как было у Артансов. Две одинаковые лампы или вазы на камине, одинаковые кресла по обе стороны дивана, парные ночные столики, наборы кухонных мисок.
— Вот вы сказали, и я поняла: это касается не только ламп. У месье Одзу вообще нет ничего одинакового. И знаете, это очень приятно.
— В каком смысле приятно?
Мануэла наморщила лоб и на минуту задумалась:
— Так, как бывает после очень обильного застолья. Когда гости уже разошлись… Мы с мужем идем на кухню, я варю легкий супчик из свежих овощей, бросаю туда же меленько нарезанные шампиньоны, и мы едим вдвоем. Такое чувство, будто отгремела гроза и снова все спокойно.
— И больше ни за чем не гонишься. И радуешься, как тебе хорошо.
— И понимаешь: вот это настоящая еда.
— И ценишь каждую минуту, не похожую ни на какую другую. Смакуешь ее вкус.
— Да, чем меньше чего-то имеешь, тем больше это ценишь.
— Разве можно есть сразу несколько вещей?
— Даже покойный месье Артанс — и тот не мог бы.
— Но у меня вон тоже две одинаковые лампы на двух парных столиках, — вдруг вспомнила я.
— И у меня, — сказала Мануэла и покачала головой. — Может, мы все больны, оттого что у нас слишком много всего.
Она поднялась, обняла меня и пошла к Пальерам впрягаться в свою лямку. А я осталась сидеть перед пустой чашкой. Взяла последнюю шоколадку и, чтобы лучше почувствовать вкус, стала грызть ее передними зубами, по-мышиному. Есть что-то не так, как обычно, — все равно что пробовать новое кушанье.