Элегия мертвых дней
Шрифт:
Я был приглашен туда выступить с каким-то докладом. После выступления в группе местных знакомых, ожидавших меня у выхода, я узрел Мишеля. Он, как мне показалось, совсем не изменился, выглядел так, словно мы расстались вчера, а не пять лет тому назад. Та же скромно элегантная внешность, то же бледное лицо, тот же безучастный взгляд светлых глаз, серых и холодных, как зимнее море.
Пока я перебрасывался фразами со знакомыми, он, улучив момент, полушепотом сказал:
– Пошли ко мне… Если
Кажется, это происходило в начале июня. Когда мы вышли на улицу, было еще светло и воздух в этом ужасно жарком и пыльном городе только начинал остывать.
– Надеюсь, ты не будешь сердиться, если мы на минутку заскочим в редакцию? Правда, буквально на минутку.
– В какую редакцию?
– Ну… я теперь журналист… – пробормотал он с некоторым смущением, будто признавался в каком-то прегрешении.
– Э, значит, я был прав. Помнишь, я тебя спрашивал, не пописываешь ли?
– Тогда я действительно ничего не писал.
– А когда начал?
– Ну, вскоре после Девятого сентября. Прижал меня этот, твой знакомый, то есть наш знакомый, который жил у меня. Прижал меня сразу после Девятого.
В редакции мы установили две вещи: что главным редактором был сам Мишель и что обещанная минутка вряд ли не растянется на добрые часы. Помимо того, что следовало просмотреть уже набранные три полосы, надо было еще выбросить передовую статью и найти ей замену.
Я пытался справиться с жарой с помощью теплого лимонада из анилиновых красителей и сахарина и краем глаза наблюдал, как он строчит на машинке, зажав сигарету в зубах и морщась от дыма. Все-таки он изменился. Лишь костюм был прежний, то есть это был один из тех костюмов, которые он носил пять лет назад, – костюм хоть и не первой молодости, но безупречной чистоты. Рубашка тоже вряд ли была куплена в последние годы, да, пожалуй, и галстук тоже. Вообще, на всем его облике лежал легкий отпечаток поношенности, в частности и на бледном лице, приобретшем едва уловимый оттенок озабоченности или же просто утратившем беззаботное выражение.
Когда наконец мы снова вышли на улицу, уже смеркалось и чувствовалось дыхание прохлады.
– Чуть не забыл о вине, – спохватился Мишель, когда мы поравнялись с каким-то заведением. – Надо прикупить винца.
– Что, в библиотеке уже не держишь? – спросил я, когда дело было сделано.
– Зачем мне? Один я не пью, женщин не приглашаю…
– И с женщинами ни-ни?
– Куда там, ведь я женат.
– Остепенился, женился… Должно быть, уже и деток завел?
– Пока что одного, – скромно признался Мишель. – Годовалый. Однако есть предчувствие, что пополнение не заставит себя ждать.
Его жена встретила нас радушно, но особо тратить на нас время позволить себе не
– Давай перейдем в кабинет… – пригласил меня Мишель.
Кабинет оказался кухонькой, в которой, словно в каком-то сюрреалистическом кошмаре, ночные горшки и утварь перемежались солидными научными томами, а на столе рядом с пишущей машинкой смиренно покоилась связка репчатого лука.
Спустя два часа или, говоря профессиональным языком, после двух бутылок, поджаренные на скорую руку отбивные были проглочены, супруга-гимназистка удалилась в спальню, малыш перестал верещать, и мы с Мишелем остались одни с воспоминаниями.
– Перебирайся на лавку, – предложил он. – Там пошире. Чего в этой кухне только нет…
– Красоты нет, твоей красоты, – следуя его совету, пробормотал я. – Эх, Мишель, Мишель!..
– Верно, ты прав, – согласился хозяин. – Но самое странное, что я даже не вспоминаю о ней. Так меня захватила работа… Сначала я думал, что это на месяц-два, пока они не найдут другого человека. А потом меня так затянуло…
– Нет здесь и места для Оскара Уайльда, – продолжил я свои подначки, обводя взглядом тома на противоположной полке.
– Не может не быть. Наверное, завалился куда-то. Хотя правда – он несколько лет не попадался мне на глаза.
– Э, как же так?.. Настольная книга…
– Я эту настольную книгу и так знаю наизусть.
Он положил локти на стол, прихватил пальцами края жилетки, зажмурил глаза и принялся декламировать:
– Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника.
„Вот почему он так ненавидит дурные запахи – воспитывался на подобных ароматных образах", – пронеслось у меня в голове, пока я слушал. Только вот на кухне, в которой звучали слова Уайльда, пахло, увы, не сиренью, а подгоревшим мясом.
– Да, выучил я наизусть свою настольную книгу, – пробормотал Мишель. – К сожалению, это единственное, что я выучил. А сейчас, на старости лет, приходится зубрить и другое: курс истории партии, диамат, политэкономию… Вон, гляди!..
Небрежным жестом он указал на разбросанные повсюду тома.