Электрическое тело пою!
Шрифт:
Она шла, и свет ее лица прокладывал дорожку в полумраке. Ее губы двигались, она была занята словами, живущими в глубокой пещере затуманенных глаз.
Чарли сосредоточенно читал по ее губам, затем удовлетворенно кивнул. Он просто стоял и ждал, пока женщина вернется из своей дали и заметит нас. Это случилось не сразу, но вот она вздохнула и тихо рассмеялась:
— Ох, Ральф, это ты и… — она узнала гостя, и лицо у нее потеплело. — Наверное, вы друг Ральфа. Мистер Диккенс, не так ли?
Чарли
— Мистер Диккенс, позвольте вам представить…
— «И даже Смерти не остановить меня…» — проговорил он.
Женщина удивленно моргнула, высокий сияющий лоб стал словно еще выше и светлее.
— Мисс Эмили, — сказал Чарли.
— Ее зовут… — продолжал я.
— Мисс Эмили. — Он протянул руку, чтобы коснуться ее ладони.
— Очень приятно, — сказала она. — Но как вы…
— Узнал ваше имя? Черт меня возьми, сударыня, я услышал, как вы пишете. Мне ли не знать этот шорох — только поэты могут так!
— Ну что вы… Пустяки, право…
— Выше голову, — ласково произнес он. — «И даже Смерти не остановить меня» — это не пустяки, это отличная, первоклассная поэзия.
— Мои собственные стихи так слабы, — взволнованно проговорила она. — Я переписываю ее, чтобы научиться.
— Кого? — не утерпел я.
— Что ж, это прекрасный способ.
— Правда? — Она пристально посмотрела на Чарли. — Вы не…
— Не шучу? Нет, мне никогда не придет в голову шутить с Эмили Дикинсон [8] , сударыня.
— Эмили Дикинсон? — переспросил я.
— Я многим обязана вам, мистер Диккенс, — вспыхнула она. — Я прочла все ваши книги.
— Все? — Он вздрогнул.
— Все, — торопливо поправилась она, — которые были опубликованы, сэр.
8
Эмили Дикинсон (1830–1886) — известнейшая американская поэтесса, один из классиков американской литературы.
— Мистер Диккенс только что закончил одну, — ввернул я. — Классная вещь! «Повесть о двух городах».
— А вы, сударыня? — ласково спросил он.
Она распахнула маленькие ладони, словно выпуская птицу.
— Я? Я до сих пор не посылала ни одной строчки даже в местную газету.
— Вы непременно должны это сделать! — воскликнул он с подлинной страстностью. — Завтра же, нет, сегодня!
— Но, — голос ее упал, — начать с того, что мне некому их прочесть.
— Ну почему же, — тихо проговорил мистер Диккенс, — у вас ведь есть Пип. И вот, возьмите мою карточку. Мистер Ч. Диккенс, эсквайр. Который, если ему будет дозволено, с радостью
Она взяла карточку.
— Но я не могу…
— Пустое! Вы должны. Мое перо в лучшем случае порождает только теплый белый хлеб прозы. Ваши слова должны стать для него мармеладом и летним медом. Я буду читать долго и просто. Вы — коротко, в восторге от жизни, искушенные странной восхитительной Смертью, с которой вы, как я знаю, накоротке. Довольно. Вам — туда, — он махнул рукой. — В дальнем конце коридора уже зажжена лампа, и та, что засветила ее, снова будет водить вашей рукой… Муза ждет. Берегите ее. До свидания, и спасибо.
— Спасибо? — переспросила она. — Не значит ли это «Спаси вас Бог»?
— Так говорят, милостивая сударыня.
И внезапно мы снова оказались на солнце, и мистер Диккенс чуть не упал, споткнувшись о собственный саквояж, оставленный у порога. В глубокой задумчивости он сделал несколько шагов, остановился посреди лужайки, запрокинул голову и счастливо вздохнул:
— Небо-то какое голубое, а, парень?
— Да, сэр.
— А трава зеленая.
— Точно. — И тут я наконец огляделся. — То есть я хотел сказать, классно!
— А ветер… Чуешь, чем пахнет этот сладкий ветер? — Мы оба принюхались. Мистер Диккенс продолжал: — И мир отличный, когда в нем есть мальчишки, умеющие спасать взрослых. — Он похлопал меня по плечу.
Я опустил голову. Черт, никогда не знаешь, как вести себя в подобной ситуации. Меня выручил свисток поезда.
— Эй, следующий поезд! Вон он подъезжает!
Мы подождали. После долгого молчания мистер Диккенс произнес:
— Ну и пусть себе… Пойдем-ка домой.
— Домой! — радостно завопил я и осекся. — А как же… мистер Уйнески?
— О, после всего случившегося я верю в тебя, Пип. Просто теперь каждый день, пока я пью чай и собираюсь с мыслями, тебе придется бегать в парикмахерскую и…
— Подметать волосы!
— Ты — храбрый юноша. Это не так уж много. Дань признательности Банка Англии Первому Национальному Банку Гринтауна, Иллинойс. А теперь, Пип… карандаш!
Я пошарил за ухом и достал жевательную резинку; пошарил за другим и нашел:
— Вот карандаш!
— Бумага?
— Есть бумага, сэр!
И мы с ним бодро зашагали под зелеными летними деревьями.
— Название, Пип, название… Это — самое главное!
Он поднял трость, чтобы небо обратило внимание на этот важный факт. Я прищурился, разбирая незримые письмена.
Первое слово легким призраком проявилось в воздухе.
— Эл… А… — разбирал я по буквам. — О, «Лавка»!
— И как оно тебе?
Я колебался.