Элем
Шрифт:
– Грехи твои ужасны, - резюмирует Святой Отец.
– Веришь ли ты в Иисуса?
– Верю, - заявляю твёрдо.
– Но есть к нему вопросы.
– Излагай.
– Зачем человеку, созданному по образу и подобию божьему, нужен уголовный кодекс?
Святой Отец смотрит на меня укоризненно.
– Так это не по его части. С заповедями тебе к Саваофу.
– Они же, вроде, родственники.
– Сей факт недоказуем.
Приплыли.
– Хорошо. А ответ-то каков будет?
– Могу лишь высказать свою неканоническую точку
– За чечевичную похлёбку?
– Нет, это другая история. Но тоже поучительная.
Со Святым Отцом не соскучишься. Иногда мне кажется, что есть в нём некоторая «зеркальность» — он как бы ловит твои мысли и излагает их от себя, хотя и в своей интерпретации. Поэтому с ним невозможно спорить.
– Он продался за сомнительное удовольствие ходить ногами по Земле и дышать воздухом.
– А Иисус?
– А что Иисус? Он тебя любит. Вот и всё.
– И тут у меня как раз второй вопрос: бескорыстно?
– Не богохульствуй.
– И в мыслях не было. Ты сам скажи мне, кто спасётся?
– Всякий верующий в него.
– А остальные?
Другой бы на его месте осенил меня кадилом, а этот стоит, не шелохнувшись. Переваривает услышанное. Мотает на ус.
– Претензии принимаются.
– Отречение от Христа Святому Отцу даётся ещё легче, чем Петру.
– К Аллаху есть вопросы?
Положительно, здесь свято исповедуют «принцип одного окна».
– Есть. Почему он не заберёт к себе всех этих бородатых людей?
– Ты дерзок.
– Только в вашем присутствии, Святой Отец. В жизни я предпочитаю молчать.
– Очень правильный подход.
Кажется, он мне начал совсем уж откровенно поддакивать.
– Тогда уж и к вам претензия, - говорю.
– Вы способствуете росту моей гордыни.
– Изыди!
– мгновенно реагирует он и крестит меня схваченным за шкирку котом.
Аудиенция, значит, закончена. Полезная, кстати, получилась. Кое-что прояснила в моей больной голове.
Когда я вхожу в палату, лицо Вадима выражает сначала недоумение, а затем — искреннюю радость. Её степень и автоматизм говорят мне о том, что я — последний человек на этой Земле, которого он рассчитывал здесь увидеть. Мне и самому не до конца понятно, если честно, почему из всех страждущих я выбрал именно этого.
Выкладываю на тумбочку пакет с фруктами. Сажусь на стул.
– Как ты тут?
– Потихоньку.
У него явно есть стандартная причёсанная речь для подобных вопросов. Её он и собирается произнести, но потом что-то его останавливает. Наверное, воспоминание о нашей последней встрече.
– Хреново всё. Максимум два месяца.
Мужества ему не занимать. Боец до мозга костей.
– А у тебя как? Слышал, что уволили.
– Пусть будет «уволили». Меня это не слишком волнует.
Улыбаюсь ему, хочется верить, оптимистично.
– Что, думаешь,
– Я ж сказал: два месяца, и кранты.
– Я не об этом. Какие твои религиозные убеждения?
– Религиозные? Да ты спятил! На дворе двадцать первый век!
Дался им этот двадцать первый век.
Встаю со стула, подхожу к окну. Прищуриваюсь. Цепляю ногтем тонкую, едва различимую плёночку, как бы прилипшую к стеклу. Тяну её в сторону. В комнату врывается ледяной ветер. Просовываю руку в образовавшуюся дыру.
– Хочешь пощупать?
Он встаёт, откидывая одеяло, и следует моему предложению.
– Кто ты?
– предсказуемо спрашивает он.
Так я ему и раскололся!
– Каждый для себя на этот вопрос отвечает сам. В моём «фокусе» для тебя важно понять другое: мир — это декорации. Картонные. Крашеные. А ты — актёр, которому дали играть чужую роль без его на то согласия. Скоро твоя пьеса закончится. И начнётся жизнь.
– Если так, то чем она будет отличаться от этой?
Вижу в его глазах пылающую надежду. Тихо радуюсь за него и за себя.
– Представь себе человека, которого минуту назад заставили съесть жука. Представил?
– Ну.
– А теперь его же, когда он сделал это добровольно.
Он смеётся. Я аккуратно возвращаю «плёнку» на место. Ветер в комнате прекращается.
– Может, ты посоветуешь мне что-нибудь почитать?
– Не забивай себе голову ерундой. Делай в точности наоборот всему тому, чему тебя до сих пор учили.
– Так уж и наоборот?
– Во всяком случае, подвергай сомнению. Или просто ничего не делай. Если это легче.
Я собираюсь уходить. Он чувствует это. Опять грустнеет. Отворачивается к стене.
– У меня остаётся жена, - говорит он.
– И двое детей. Ты не мог бы проследить, чтобы у них всё было в порядке? Квартира есть, кое-какие сбережения. Но всё-таки...
Он что-то такое для себя понял относительно моей скромной персоны.
– А остальные семь миллиардов тебя не волнуют?
– Что?
Иду двери. Оборачиваюсь, уже стоя на пороге. Вобщем-то несколько театрально и с дальним психологическим прицелом. Как Штирлиц.
– Не беспокойся о них. Ты — не солнце.
Пустота — это не отсутствие чего-то. Это реальность, где обыденное вытеснено неведомым. Если приложить усилия, она начнёт проявлять свои черты и, в конце концов, превратится в нечто осязаемое и осмысливаемое. Первый испуг быстро проходит, как и подозрения в том, что это иллюзия. И начинается этап укладывания кубиков нового конструктора.
Мой Элем — идеальное место для религиозного фанатика, каким я, безусловно, являюсь. Я сразу и безоговорочно уверовал в то, что там мне и предстоит встретить Вечность. И думал так, пока не понял, что вопросы устройства мира — не исследовательская задача, а всего лишь Выбор. И он до сих пор не сделан.