Эльфы на Диком западе: Убить Большого Билла
Шрифт:
Он медленно и тщательно отмеривал порох из маленького сосуда.
— Ты не ответила.
— Я, положим, не проповедник, — сказала Донна хмуро, когда дальний кактус вздрогнул. — Низко взял.
— Ну, ты же не мужик и не невежда, — вернул Маэдрос ее слова.
— Ну, хорошо, пропащая ты душа. Вот я скажу, что Господь наш Иисус и Отец его уже все в нашей жизни рассудили и выстроили, наперед решено, попаду я в ад или рай, и что я в жизни натворю, и остается только прилежно трудиться, делать, что должно, и надеяться. Легче тебе стало?
— Нет, — сказал Маэдрос. — Зачем тогда ты выступила
Теперь перезарядить побыстрее. С четвертого раза у него получилось ускориться.
— Потому что я хочу хоть попытаться эту сволочь пристрелить за Александера! Может, это я или вот ты, и будем орудием Господа, которое его поразит!
— Но это ты решала, ехать или нет. Никто не примет решения за тебя.
— Господь наперед знал, что я решу, — отрезала Донна. — И уж, наверное, он знал, что в наш город занесет таких сумасбродов, откуда не ждали. Не знаю уж, зачем Господь выбрал таких… невежд как вы, ружья в руках не державших. Точно, индейцы вас украли и вырастили, хорошо хоть ума сбежать хватило. Ты братьев-то зови, что ли. Пусть тоже стреляют.
Кажется, спорить с ее странными идеями было бессмысленно. А с ее идеями об их происхождении даже не надо было. Еще немного она так поразмыслит вслух — и готовая легенда сложится.
— Позову чуть позже.
— Так стемнеет совсем.
— Мне не мешает.
— Вот же ж упертый! Зови братьев, пока я хоть что-то вижу! — сказала она с негодованием. — И что, твои братцы такие же невежды?
— Слушай, Донна, — сказал Маэдрос сквозь зубы. — Мы все владеем оружием и ремеслами. Я еще посмотрю, кто здесь невежда. Какого… рожна тебе от них еще надо?
— Зови своих обормотов, — повторила женщина и вздохнула. Ее воинственная вспышка уходила, сменяясь терпеливой усталостью. — И главное, девчонкам не говори ничего, не пугай. Пусть думают, что вы новые ружья пристреливаете.
…Потом Келегорм очень возмущался. Выстрелы пугали их лошадей отчаянно, ему пришлось приложить все силы и всю волю, чтобы удержать их и запретить спасаться бегством.
А коротконогим здешним лошадкам, оказалось, все нипочём, лишь бы стреляли не над самым ухом.
Младшие без него выпили на двоих больше половины котелка этого горького отвара под названием кофе и умчались. Остальное Нэн оставила «нарочно для караульных»: даже горький запах этого варева бодрил. Братья разделили стражи на четверых, и Маэдрос взял себе первую, потому что знал — сразу не заснёт.
И если в первую ночь они засыпали, словно дети, то сейчас каждому найдется, о чем подумать в звёздном сумерке.
Он сидел, всматривался неотрывно в небо, где уже и звёзды исказились, сдвинулись со своих мест, где созвездие Серпа сузилось и сделалось ковшом, а Луинамирэ сдвинулась далеко в сторону, и вокруг нее больше не вращался небесный свод. Ему хотелось бы думать о том, что это значит. О том, что сделало мертвым камнем Луну. А думалось все больше о тяжести карабина в руке, и о том, что ствол при выстреле дёргает чуть вверх, и нужно подправлять его.
Когда Келегорм сменил его, Маэдрос опустился на попону, завернулся
*
Чаще всего он видел-слышал в этой Грезе Маглора. С тех пор как тот здесь все же появился, он не оставлял Маэдроса одного слишком надолго, и иногда его звучание напоминало дружескую брань.
Двое средних держались вместе, как и до последнего, и даже Маэдросу был слышен диссонанс их песен. Они держались друг друга, держали друг друга — и поддерживали неким образом в себе этот разлад, эти вплетенные в них резкие ноты.
Встречать их было тяжело. Всегда приходили воспоминания, а потом мысли, что он не сделал, чтобы они не стали такими. Они, эти мысли тоже были диссонансом, подсказывал ему разум, но он сжился с ними — как можно было действительно счесть их фальшивой нотой?
Легче было с младшими, простыми и ясными. Он видел-слышал их поющими вместе, как два языка пламени, то злого, то ласкового. Они повторяли здесь, как и там, друг за другом все разлады своей мелодии, не особенно задумываясь, принимая ее как есть и повторяя дальше. Приближаясь, он слушал их — и не вмешивался.
Одинокая песня Карантира, похожая на звон гонга и охотничьего рога, встречалась вблизи Маглора или неподалеку от двоих средних. Карантир радовался созвучию-соприкосновению, когда оно случалось, но нечасто стремился к нему сам.
И только в Маглоре Старший не мог расслышать неверных нот. Он просто был, притягивал к себе одним видом и звучанием своим, а потом исчезал, чтобы вернуться, и разбудить, и сказать что-то о других…
Лишь к отцу у них не получалось приблизиться. Его вспышки голоса и света оставались далёкими и раскалёнными, словно окутанными пеплом. Словно отталкивающими всех. И каждый раз, пытаясь к нему подобраться и отступая от жара и пепла, Маэдрос надолго оставался наедине с чувством своей слабости и бесполезности. И оттого пытался все реже и реже.
К ним приходили иногда… обитатели грезы, звал их Маглор. Их звук-образ был ясным и простым, они пытались порой заговаривать с ними — но Маэдрос не чувствовал, что ему есть о чем говорить с ними.
И так длилось очень долго. Собственная память и соприкосновения с братьями заполняли эту длительность, и было смутное понимание некоего ожидания от них — и усталого своего отторжения, вызванного чужими ожиданиями.
Что вы ещё от нас хотите, думал он иногда, когда эти чужие чувства доносились до него отзвуками и отблесками. Мы уже все сделали и гораздо больше, чем хотели.
Однажды… что-то собрало их вместе, а это бывало нечасто. Здесь было время и место разговоров наедине — в те времена, когда не говоришь с собственной памятью.
Потом пришла эта музыка, печальная и спокойная, тихий свет удивительной глубины звучания. Таковы Строители Мира — их настоящий облик, не тела, в которые они одеваются. Пришла, чтобы…
Кажется, они спорили об этом. Принимать ли их предложение.
Маэдрос лучше всего помнил, как спросил об отце — предложат ли ему такой выход? Предложат ли ему отправиться с ними вместе? И ему ответили — он выбрал другой путь, один.