Эликсир князя Собакина
Шрифт:
Остановку построили на пустыре: вокруг зеленела высокая трава, и даже между шпалами пробивалась какая-то упрямая растительность. Выглянуло солнце. Казалось, что вот-вот из-за ближайшей пятиэтажки выйдет пастух и выведет за собой стадо.
Ненемцы встревожено пошептались, а затем выслали парламентера к своим спасителям.
— В Москве хорошо, но плохо, — сказал Заяц. — Нельзя на видном месте всем стоять. Сейчас нас арестовывать начнут.
— А мы от них уедем, — махнул рукой Живой. — Вон семерка наша ползет.
Войдя в трамвай, Паша вдруг сгруппировался, присел — и нырнул под турникет,
Непривычные к такой акробатике ненемцы образовали у входа пробку.
— Я сейчас заплачу за всех, — успокоил их Петр Алексеевич.
Пропустив через вертушку весь свой неожиданно возросший отряд, он помог Бабсту протащить рюкзак, передал гитару и последним вошел сам.
Народу в трамвае почти не было. Две школьницы в блестках и пирсинге демонстративно пересели подальше. Старичок прикрылся газеткой с кроссвордами.
Бабст с сомнением оглядел тонированные стекла трамвая и даже поскреб одно ногтем.
— Вот и трамваи у вас в Москве бандитские, — сказал он.
— Не бандитские, а с заботой о гражданах. Чтоб тебе солнце глазки не слепило, — терпеливо объяснил Паша. — Нам сказочно повезло — этот железный рогатый конь без пересадок домчит нас в анархическую деспотию.
— Куда, Паша? — переспросил Савицкий.
— К хорошим людям. В одну гостеприимную хату. Короче, будет круто, и наших приезжих друзей никто не арестует.
Трамвай плавно тронулся.
Бабст поставил рюкзак на сиденье рядом с собой, обнял его и задремал. Его примеру тут же последовали ненемцы. Не удержался и заснул даже Петр Алексеевич. Заснули девочки в блестках и пирсинге. Заснул, прикрывшись газетой с кроссвордами, старичок. Чтобы не разбудить их, водитель перестал объявлять остановки. Бодрствовал один только Паша: прижавшись носом к стеклу, он выискивал знакомые ориентиры.
— Так, все, подъем! — неожиданно крикнул он. — На выход, граждане, на выход! Наша остановка!
Все послушно выкатились на улицу. Впрочем, старичок и школьницы, выбежавшие было вслед за остальными, все-таки успели вскочить обратно. Бесшумно закрылись двери, и трамвай исчез, как призрак. На какое-то мгновение не пришедшему в себя после сна Савицкому показалось, что он снова в Краснопырьевке, а история со штурмом замка Кипяченого, вертолетом и похищением аппарата просто ему приснилась.
Трамвай привез их на тихую улицу, неплотно застроенную двухэтажными домиками и гаражами, больше похожими на сараи. Пространство между трамвайными рельсами было замощено камнем. Сходство с Краснопырьевском усилилось, когда справа возник деревянный забор, покрашенный зеленой краской. Красили его недавно — но доски в некоторых местах были оторваны. Сквозь прореху в заборе виднелся дом-призрак с выбитыми окнами и заросший двор. Запахло кладбищенской сыростью.
Паша уверенно перешел улицу: трамвай уже уехал, а никакого другого транспорта тут не было.
— Переулок Достоевского, — прочитал Савицкий. — Понятно, мы в районе Новослободской. Значит, все-таки это Москва.
На углу стояло длинное, неравномерно вросшее в землю одноэтажное здание с вывеской ГАЛЕРЕЯ «ДОСТОЕВСКИЙ»
— Ничего святого в этой Москве! — не удержался Бабст.
— Хочешь, чтоб галерея называлась «Святой Достоевский»? —
— А! — махнул рукой Костя. По его лицу было видно, что ему уже все равно.
Двор был огорожен забором — не деревянным, а каменным. Металлические ворота были заперты, но совсем не походили на ворота замка Кипяченого или тяповской твердыни. Из распахнутого окна мансарды доносились звуки пианино.
У дверей галереи курила крупногабаритная дама неопределенного возраста с такими же, как у Живого, дредами.
— Здорово, Пони, здорово, старушечка! — облапил ее Паша.
— Ой, Пашечка! — обрадовалась дама. — А я слышала, ты село какое-то поднимаешь.
— Ложь и клевета.
— А это — интуристы? — неуверенно спросила она, указывая на ненемцев.
— Это друзья. Диктатор у себя?
— Минут двадцать как за кефиром уехал. Сел на велик и укатил. Ну, я вас проведу. Только вы на гитаре особо там не играйте. рано — спят еще все.
Как бы в ответ невидимый пианист в мансарде ударил по клавишам.
Пони открыла тяжелую деревянную дверь. Компания ступила в кондиционируемый полумрак и спустилась по лестнице в полуподвал. Там обнаружилась самая настоящая галерея. По стенам висели картины — абстрактные и вполне конкретные. По залу, прицениваясь, бродили ранние интуристы. В самом центре помещения, стараясь улыбаться всем и каждому, крутился высокий тоненький юноша в деловом костюме. Он заискивающе улыбнулся Пони, едва кивнул Живому, будто не узнавая его, с интересом взглянул на Савицкого и в недоумении уставился на ненемцев, с восторгом глядевших по сторонам.
— Dear guests, these are our artists. The Chukchee art group... Chukchee means... [4] Мнэээ... Живой, помогай, как будет архетипический образ? — юноша внезапно прозрел и узнал Пашу, но тот не спешил приходить ему на помощь. Зато заговорил Башлык. По-американски широко улыбнувшись, он произнес:
— This guy is kidding. Everybody calls us nenemtsy [5] .
Интуристы зааплодировали и зашуршали кошельками.
4
Дорогие гости, это наши художники. Чукотская арт-группа. Чукчи — это... (англ.)
5
Этот парень шутит. Все нас называют ненемцы (англ.).
Пони провела всю компанию через галерею до самой дальней стены, завернула за какую-то ширму, повернула ключ в неприметной двери и пропустила гостей в просторную комнату, выкрашенную в яркие цвета и заполненную пестрыми подушками.
— Садитесь, подождите Диктатора.
— Из-за нас проблем у вашего бизнеса не будет? — озабоченно спросил Савицкий.
— Что вы, наоборот! Они сейчас все скупят после такого представления.
И ушла, закрыв за собою дверь. Живой повалился на подушки, жестом предлагая остальным сделать то же самое.