Эликсир от бессмертия

Клещенко Елена Владимировна

Уничтожить котлы, наверное, можно, коли многие из них и сами сломались. А вот новых сделать не получится. И разве это не трусость — уничтожать их? Трусость. И подлость. Вроде того топорика, что метнули Айгену в лоб.

А кроме того — он, Вит с Южного Холма, совершенно не любил пахать землю, сажать и копать картошку.

— Стало быть, они питаются от солнца, — сказал он. — Ага. Ну а делаются они из чего? Демоны — на чем они растут там, в котле? Это-то вы знаете? Если бы из земли, замок давно провалился бы...

Ник еле заметно улыбнулся. По крайней мере, глаза сощурились и усы

с бородой зашевелились. Но голос его был серьезным и усталым.

— Иди все-таки поешь, Хозяин. И рожу умой.

Серое перышко

— Мне, батюшка, — оксамиту на платье. Цвету смарагдового. И соболей на оторочку.

— А мне — венец новый. Не из самых дорогих, а сколь не жалко будет... но только чтоб с камнями. И зарукавья.

— А Марье — ягод лукошко, авось вередами пойдет, — тем же смиренным голоском добавила старшая. Поклонилась отцу, поплыла к двери. Середняя, сладко улыбаясь, — за ней.

Марьюшка словечка не сказала в ответ. Знает, что дорогих подарков ей не видать. И так сватают вперед сестер, двоим уже отказал отец. Поил сватов медами лучшими, греческим вином — Марья молода, берите вместо Марьи Гордею, за ней вдвенадцатеро больше дам... Не сладилось дело.

— Марьюшка, — позвал Данила. Дочь подняла ресницы. — Говори, что твоей душеньке хочется?

— Спасибо, батюшка. У меня все есть, ничего мне не надо.

— Так не бывает! Чтобы молоду да веселу и ничего не желалось?! Скажи, может, забаву какую? Или... — хотел сказать «ягод на меду», но осекся, — или сластей?

Марьюшка взглянула на отца, и сердце Данилы дрогнуло. Чем-то вдруг она напомнила жену-покойницу.

— Купи мне, батюшка, перышко Финиста — ясна сокола.

— Перышко? — Данила поднял бровь. — На что тебе соколиное перышко?

— Оно не простое, серебряное.

— Украшение какое?

— Нет, — Марьюшка продолжила шить. — Утеха на праздный час. Купи, батюшка, оно недорого стоит. У баб на базаре спроси, они скажут.

Смарагдовый отрез и венец с зарукавьями давно лежали в суме, а вот с перышком вышла незадача. Никто не знал, что это за диковинка и у кого ее можно сторговать. Купчихи, посадские жены, простые бабы качали головами, смеялись, отмахиваясь от Данилы рукавами. Торговка с пирожками чуть не сомлела от хохота — так залилась, не в силах перевести дух и по-лошадиному всхрапывая, что Данила плюнул и отошел. И то, смешно — зрелый муж бегает по базару, словно юродивый, ищет незнамо что.

Спрашивал у мужчин, но и те только диву давались. Один шустрый разносчик радостно закивал, повел Данилу к какому-то балагану, вынес оттуда «перо Феникса» — сушеную пальмовую вайю и на изумление скверно заругался, когда узнал, что не будет ему ни двух гривен, ни даже одной, ни медной полушки... Да где же добыть это окаянное перышко Финистово?!

— Перышко ищешь?

Невесть как подкралась. Пожилая, лет под сорок, одета чисто, голова повязана белым платком не на русский

лад, лицо темное, глаза и брови черные — знать, ясинка или булгарка. Нос тонкий, губы тонкие. Проживет еще столько да полстолько, вылитая будет баба яга, как в баснях бают.

— Ищу, дочке в подарок.

— Сам надумал или дочка попросила?

— Дочка.

— А мать позволила? — ягишна усмехнулась одной щекой.

— Вдовец я, — отрезал Данила. — Есть у тебя перышко, или попусту болтаешь?

— Есть. Продать тебе?

— Продай.

Не успел выговорить — баба развязала кису, что держала в руке.

Данила думал, Финистово перо окажется затейливым, вроде тех, что украшают боярские охотничьи шапки: кудряво завитое, осыпанное каменьями-искорками... Но на узкой ладони лежала невзрачная сероватая полоска, вроде ивового листа. Такая же заостренная и сероватая.

— Это? Краса, значит, и утеха?

— А ты приглядись, купец. — Баба подняла перышко и повертела вправо-влево. Данила едва не ахнул: по бородкам пера побежали яркие радуги, мелькнули, пропали, появились снова. Он осторожно взял игрушку: вес был не пуховый, стерженек холодил пальцы. Попытался согнуть паутинной тонкости проволочки, нажал легонько, сильней — не гнулись, упруго противились, как настоящее перо.

— Беру.

Ко всему-то Марьюшка приготовилась. И к тому, что отец перышка не найдет, и к тому, что вместо подарка принесет плетку — шутка ли, так налгать родному батюшке!.. Только не к тому, что отец добродушно усмехнется и подаст ей перышко. Подивился радужным переливам да спросил, где слыхала о диковинке. У колодца, сказала Марьюшка. Сестрицы-змеищи кинулись, схватили, со всех сторон обсмотрели, пошипели — дура, мол, дурочка, нацепи в волоса свое перышко и красуйся! — с тем и оставили.

Стыдно, страшно, а назад хода нет. Рано или поздно домашние прознают, какое такое перышко, и тогда... Лучше разом, как с моста в воду.

Новое платье и материно ожерелье лежали на сундуке, ждали своего часа. Наконец утихли и сестры, и девки-чернавки. Марьюшка нарядилась, не зажигая огня. Затеплила самую тонкую лучинку. Все равно огонек получился слишом ярким, кто выйдет во двор или в сени, враз заметит. Но в темноте страха не одолеть.

Бросить перышко об пол... Бросила. Радуги замелькали ярче и быстрее. Сказать шепотом:

— Любезный Финист — ясный сокол, жених мой жданный, явись ко мне!

И трижды прочесть «Да воскреснет Бог». Все-таки, хоть и не змей огненный, а кто его ведает...

Трижды прочесть молитву Марьюшка не успела. И птицы-сокола не заметила. Загудело, как зимой в трубе, и из воздуха появился он.

Марьюшка, забыв о страхе и стыдливости, смотрела на него во все глаза. Надо же разглядеть, с кем век коротать.

Не высок и не дороден, в поясе тонок. Одет в серебристый атлас или тафту — при лучине не разглядишь, все гладкое, без узоров и оторочек. Шапки нету, волосы светлы, вьются, как быстрый ручей, надо лбом острижены, за ушами длинней. Усы кудрявые, борода не выросла. Лицо чистое, светлое, брови темнее волос, а глаза — и впрямь соколиные: золотые, круглые и не смигивают.