Элита. Взгляд свысока
Шрифт:
— Нет, конечно. Я не одобряю мезальянсы.
Моэриха опять заржала. Знала бы, над чем ржет… Предлагать княгине в мужья какого-то ничтожного барона, да еще и пивовара в придачу! Прабабушка, княгиня Александра Павловна, в гробу перевернется.
— Вы неисправимы, Валенти-и-ин… — Моэриха с сожалением вздохнула и опять щелкнула зажигалкой. — Вас невозможно ввести в высшее общество. Вы просто не знаете, от чего отказываетесь. Ладно, я что-нибудь придумаю. Оревуар! Попозже перезвоню.
И ведь что-нибудь опять придумает, чертова сводница… пардон. Хорошая тетка, вообще-то. Только совершенно свихнулась на высшем обществе и миллионерах. В каждой ее книге — обязательно зеленоглазые и черноволосые графы,
Книги бесстыдно свидетельствовали: автор не имеет никакого понятия ни о каком обществе, пусть даже и не очень высшем, не только не видел его изнутри, но даже и рядом не побывал. В жизни мадам Моэр кроме автора любовных романов была еще и счастливой женой мелкого издателя из глухой французской провинции, и весь ее высший круг ограничивался женой местного булочника, женой местного лавочника, женой местного владельца автомастерской и женой местного ветеринара. Мадам Моэр очень гордилась, что вошла в этот круг. Могли и не пустить: она была все-таки работающей женщиной. Это несмотря на замужнее положение! Могли не пустить, могли.
В Москве книги мадам Моэр взялся издавать «партнер» ее мужа — такой же мелкий издатель, может быть, еще и мельче, но зато владелец двух привокзальных закусочных. Мадам Моэр воспринимала эти закусочные как мешок бриллиантов. А приятелей владельца закусочных, все тех же булочников, лавочников и автодиллеров, — как высший круг. Мадам Моэр, в девичестве Леночка Воскресенская, вышла замуж за француза и уехала из Болхова во Францию двадцать три года назад. С тех пор ту деревню почти на границе с Германией она считала столицей мира, а своего мелкого издателя — принцем. Или даже бароном. Вот только русский язык она немножко забыла, поэтому писала по-французски. Беда.
А поскольку мадам Моэр была счастлива в браке, то считала своим святым долгом пристроить и своих соотечественниц. Ввести в высший круг. Переводчица ей понравилась, поэтому мадам Моэр тащила ее в высший круг уже вторую книгу подряд. Работать мешала страшно.
Телефон. Неужели опять она? Тогда лучше вообще отказаться от переводов…
— Доченька, ты почему не звонишь? Заработалась? Ты что-нибудь ела? Зашла бы поужинать… Или хочешь — я тебе сейчас пирожок принесу? Аня с Настёной еще часок побудет, я успею…
Ой, хорошо. Действительно — есть давно уже хочется… И вообще хорошо.
Еще только собираясь переезжать сюда, в только что купленную квартиру, она уже готовилась к испытанию. К испытаниям. Она ведь никогда не жила совсем одна, и подозревала, что не сумеет. И быт, и работа, и круг общения… Да всё, всё менялось. Но главное, конечно, — это Настёна. И Зоя Михайловна тоже. И так-то душа всегда болела. А если рядом, каждый день, и все видеть, и
Боялась.
И этого тоже боялась: Зоя Михайловна — мама. Так долго не говорила этого слова. Больно будет.
Сначала они так договорились: мама, дочка — это на людях. Все время помнить, что слышат. Все время — как на сцене.
А потом в роли вошли, что ли? Она не заметила, когда первый раз без свидетелей назвала Зою Михайловну мамой. И перестала вздрагивать, когда та называла ее дочкой и Валей.
— Ты чего такая кислая? Устала? Так хотя бы есть вовремя надо! Загонишь себя совсем. Сложный текст? Или какой-нибудь трагический? Расстраиваешься? Наплюй ты на них. Это ж все из головы выдумали. Нарочно, чтобы люди переживали. Считается, что так надо компенсировать дефицит эмоций. Я где-то читала… Во дураки, да? Чтоб у живого человека — дефицит эмоций! Ой, ну совсем дураки. Живых людей не видели.
Мама раздевалась, разувалась, искала тапки, весело болтала, и при этом не выпускала из рук полиэтиленовый пакет, в котором что-то булькало и звякало, когда она перекладывала его из одной руки в другую.
— Ну, давай уж сюда твою гуманитарную помощь, — не выдержала Валентина. — Что ты с одной рукой мучаешься? Всегда одно и то же.
— Я сама. Ты обязательно что-нибудь разобьешь, разольешь, помнешь и уронишь.
Мама упрямо увела пакет от рук Валентины и направилась в кухню, на ходу бормоча себе под нос: «А пылищи-то…»
Валентина, улыбаясь от предвкушения, пошла за ней. Сейчас будет воспитательная беседа.
— Валь, я на тебя удивляюсь! — возмущенным голосом начала мама, выставляя на стол кастрюльку, банку, пластиковый контейнер и коробку печенья. — Как ты еще живая ходишь? Одни глаза остались! И те полусонные. И чего в тебе мужики находят? Так и пялятся, так и пялятся… Садись, ешь.
Валентина села. С интересом принюхалась. Без интереса спросила:
— Кто это на меня пялится? Какие это мужики? Что-то я не замечала…
— Потому что ты легкомысленная! — с азартом вцепилась в тему мама. — Ни о чем своей головой не задумываешься! А пора бы и о замужестве подумать! Паша Машкин с тебя глаз не сводит. Хороший мужик. Непьющий. Руки золотые. Ты его дачу еще не видела. Не дача — дворец! Рядом, пятнадцать минут ходу. Пойдем гулять — покажу. И все — своими руками! Досочка к досочке, как игрушечка! И в квартире у него все ну прямо как из журнала. Все сам!
— Имя хорошее, — одобрила Валентина, жадно доедая суп и поглядывая на котлету. — Но фамилия — так себе. Что ж он до сих пор не женился, раз такой завидный жених?
— Да он был женат. Три года назад развелся. Жена к другому ушла, к крутому какому-то. Дура. Потом поняла, мириться прибегала. А он не захотел… Не спеши, что ты глотаешь, как утка! Да, так я о чем… Паша, говорю, глаз не сводит. Хороший человек. Ты приглядись к нему.
— Ладно, — согласилась Валентина. — Ма, ты знаешь, Ленка Моэр меня тоже замуж хочет выдать. Звонила недавно. К Рождеству в Москву приедет, барона какого-то привезет.
— Немецкий барон? — подозрительно поинтересовалась мама. — Ну, конечно, какой же еще… Наверняка и пивовар к тому же. Все-таки совсем у людей соображения никакого: княгине немецкого баронишку в мужья предлагать! Да еще и пивовара!