Элиза и Беатриче. История одной дружбы
Шрифт:
«Сколько информации сразу, – подумала я, – чтобы заполнить месяцы фантазий, молчания, подкарауливания, ожидания». Значит, он чей-то сын. Не Робин Гуд, каким я его воображала. Не сирота, воспитанный пожилым библиотекарем, и прочее в диккенсовском духе. Я в мыслях целый роман сочинила, хотя реальность была другой и укладывалась в три слова: редкий луч солнца. Так боги, являясь смертным женщинам, совокупляются с ними в образе лебедя и исчезают.
После того поцелуя я приходила в библиотеку каждый день. Я бывала там утром, днем, вечером; приходила пешком, или меня подвозили родители. Упорно и неотступно, как
Я завела читательский билет и на два месяца забронировала себе Мандельштама. Я читала, перечитывала, учила наизусть. Весь июль и весь август. Вскидывая глаза на каждый скрип двери в надежде, что это он.
Но нет.
Снова нет.
Не дождавшись его, я вставала и отправлялась искать снаружи. Туда, где обитают нормальные ребята, которые играют в футбол на пляже и загорают. Я заклинала всех святых, чтобы найти его. И чтобы не найти. Не застать врасплох в кафе с друзьями, с песком на ногах. Или в обнимку с девчонкой за каким-нибудь камнем. Я прочесала все побережье. Доехала даже до Железного пляжа. А потом начался учебный год.
Папа в середине июля добыл мне мой «кварц» (не знаю точно где; сказал, что в интернете, но я тогда не понимала, что это). Пятьдесят кубов; неуклюжая, не пользующаяся популярностью модель, снятая с производства в девяносто седьмом. Когда я в первый раз припарковалась перед школой, то быстро поняла – он там такой один. Я так ужасно себя почувствовала и страшно разозлилась на отца: ты что, не видишь, что мне тут неуютно, я новенькая, надо мной смеются? Чего ты мне всучил эту рухлядь?
Я думаю, папа ничего не замечал. Кто как одет, причесан, на чем ездит – для него это не имело значения. Только ум шел в счет. Только знания и слова. А ты вот пойди и объясни это миру, папа! Миру вокруг! Потом Никколо тоже решил обо мне позаботиться: купил в газетном киоске упаковку наклеек и, в полной уверенности, что вносит свой вклад, добил мой «кварц», превратив его в панк-скутер.
И вот, когда я медленно ехала по парковке, я и увидела Лоренцо во второй раз. Сентябрьским утром, в седле черного «фантома». Я узнала его еще до того, как он снял шлем. Он тоже узнал меня и оторопел, с грустными глазами поднял два пальца в знак приветствия. Я развернулась и поехала искать место подальше. Я столько переживала – и из-за чего? Из-за кого? Разве я его знаю? Нет. Я просто придумала кого-то с таким именем. Но то время ушло. И пришло разочарование.
– И у него – к сожалению – есть девушка.
– Вот и объяснение, – ответила я, глядя, как Лоренцо вместе с остальными входит в здание. Звонок уже прозвенел. – Серьезно, это уже все неважно.
– Но ты сказала, что вы целовались!
– Это неправда.
Она дернула меня за рукав:
– Валерия та еще сука. Девчонка его. Он неплохой, я его знаю; странноватый немного, этакий романтик. А она заслуживает того, чтобы ей наставили рога.
Я не знала, что это за Валерия такая. И в рогах ничего не понимала. Когда мама и брат уехали в Биеллу без меня, я перестала ходить в библиотеку. Время после школы тянулось бесконечно; сделав уроки, я, пока не стемнеет, заливала в «кварц»
Все, кроме нас, уже ушли. Начался урок. Думаю, мы обе получили замечание в журнал в тот день.
– Если ты чего-то хочешь, нужно все спланировать, – продолжала Беа. – Как мы сделали с джинсами. Ты должна выиграть.
– А что выиграть-то? – мне стало смешно.
Она испытующе поглядела на меня. Серьезная, сосредоточенная. И – на пожарной лестнице внутреннего двора лицея Пасколи – задала вопрос:
– Что ты умеешь?
Я не знала.
– Что тебе нравится?
Я попыталась подумать на эту тему.
– Не кто ты есть, не что ты о себе думаешь, не как тебя видят другие. Ты сама, в этой жизни, чего хочешь?
Я потеряла дар речи. Мы слишком дисгармонировали друг с другом на этой лестнице. Я – онемевшая. Она – с этим своим внутренним огнем. Сейчас я удивляюсь: как она в четырнадцать лет умела так пылать? И вытаскивать на свет божий сокровенные желания других?
– Может, писать? Ты говорила, что ведешь дневник.
Я жутко смутилась, словно с меня перед всем классом сорвали одежду.
– Тогда напиши ему письмо.
Посланные на наши поиски сотрудники лицея наконец обнаружили нас и стали загонять внутрь («Быстрей, быстрей!»). И пока мы шли, Беа пообещала:
– Я тебе помогу. Но сначала дашь мне прочитать, я подправлю.
Вот так мы и начали: на вырванных из тетрадей листах. Никакой электронной почты, вложений, дискет, дисков, флешек. Только ручка и бумага.
Домой я в тот день вернулась совсем смурная. Пообедала с отцом в еще более мрачном состоянии, чем обычно. Потом закрылась в комнате и до самого вечера не прикоснулась к учебникам. Сидела, как прикованная, за столом перед белым листом бумаги. Я вывела лишь одно слово – «Лоренцо» – и будто плотину прорвало.
Я-то думала, что уже отпустила его, но он остался. Скрывался внутри, дозревал. Или это был не он, а моя потребность высказаться, иметь личного дистанционного адресата, которому можно все рассказать.
С самого начала я была бесстыдно откровенна. Мне так хотелось сбросить с себя весь этот груз, дать себе волю, излить душу. Ручка летала по бумаге, залезая на поля. Я написала, чем заполнены мои дни (молчанием). Обеды, ужины, воскресенья. Как мы сидим каждый в своей комнате, мы с папой. Потом про Биеллу: горы, пьяцца Лиабель, палаццина Пьяченца. Я вся вспотела, удивлялась, что у меня получается. Описала поездки на Сесию летом, в Оропу зимой. Зарывшиеся в снег санки на Гусином лугу; как мы с братом барахтаемся в сугробе, а мама смеется с бокалом горячего глинтвейна в руках. Щемящую пустоту после расставания.
Не перечитывая, я сунула письмо в карман рюкзака. И на следующее утро принесла его Беатриче – уверенная, гордая. Она развернула письмо, быстро прочла.
– Не пойдет, – заключила она, поднимая глаза. – Тут полно ошибок, повторов. Патетики. Прямо хочется позвонить в соцслужбу. Нельзя же ему все подряд вываливать! Придерживай себя. Отфильтровывай.
Я ощутила боль, физическую. Опустошающее чувство отверженности. Потому что это было про меня. Не про мою одежду, мой акцент, мою прическу, а я про меня саму.