Елизавета I
Шрифт:
Глава 22
— На крыльях души Лети — поспеши!
Поступь любви легка!
— Нет, срок чистоты мне — до сорока!
Суссекс действительно бросился в погоню за противником, но успеха это не принесло. Граница была уже недалеко, и конные отряды бунтовщиков с помощью местной знати, контролировавшей эти презирающие закон края, 20 декабря пересекли ее, переодевшись под местных крестьян.
Сотни дворян, некогда начинавших
Суссекс, в котором все еще не угас боевой дух, приступил к расправе над непокорным севером. В ходе самого бунта крови было пролито немного, но когда он был уже подавлен, с жизнью распростились сотни и сотни. Своему ближайшему помощнику сэру Джорджу Бауэсу Суссекс приказал примерно наказать работников и землепашцев, составлявших костяк повстанческой армии, и тот принялся за дело с холодной решимостью. Вместе со своими людьми он ездил по деревням, сгонял несчастное население в одно место, наугад выбирал жертвы из «самой рвани» и вздергивал их на поспешно сколоченных виселицах, причем, за исключением солдат, взятых в плен на поле боя, отличить своих от чужих было весьма непросто. Сесил велел к тому же без разбора хватать людей и морить их голодом до тех пор, пока они не признаются или не назовут имен зачинщиков бунта. Но это требовало времени, а королева, одобряя самые суровые меры, стремилась как можно скорее покончить со всем этим делом, чтобы распустить армию, содержание которой обходилось казне далеко не дешево.
К январю на севере не осталось ни одного города, ни одной деревни, в которых не было бы трупов. В Дарэме поднялся ропот, восемьдесят человек повесили, и, с точки зрения сэра Бауэса, эти жестокие меры дали свой эффект: местное население, докладывал он в Лондон, достаточно напугано, думаю, никогда ничего подобного здесь не повторится. Тех, кто избежал виселицы, приговаривали к разорительным штрафам в пользу казны — пошлина для этих скудных краев непереносимая, а ведь вдобавок к ней солдаты, повинуясь приказу, опустошали уже засеянные поля, уничтожали запасы пищи, конфисковывали зерно и скот, подчистую выметали склады. Иные из офицеров Суссекса были поражены тем, как немилосердно обращается королева с собственными подданными, пусть даже и грешными.
Но и самые жестокие кары не принесли стране мира. Оказавшиеся на шотландской границе беглые бунтовщики при поддержке нескольких тысяч местных, давно живущих грабежом и насилием, готовили мощный контрудар. Вскоре они хлынули в Англию, опустошая села с такой же жестокостью, как и солдаты королевской армии, угоняя скот, беря пленников и так варварски обращаясь с женщинами и детьми, что даже видавшие виды воины лишь головами покачивали. «Любое английское сердце обольется кровью, — писал один из них, — при взгляде на то, что происходит в стране».
Самое страшное заключалось в том, что этот конфликт, тлеющий в приграничных землях, длился бесконечно. Временами случались военные успехи. Так, в феврале Хансдон вынудил принять бой и рассеял многочисленный отряд бунтовщиков, пять сотен которых были убиты и взяты
Елизавету, однако же, успех ее кузена Хансдона привел в совершенный восторг. «Давно уже, дорогой мой Гарри, — говорилось в записке, приложенной к официальному поздравлению, — не испытывала я такого восхищения. И какое счастье, что именно Вас Бог избрал инструментом возвышения моей славы. Для благополучия страны хватило бы первого — победы, но, верьте, второе не меньше радует мое сердце».
Высказывание, надо признать, довольно эгоистичное, чего не могут скрыть ни теплый тон, ни искренность поздравлений. Хансдон — всего лишь «инструмент славы». На карту поставлена не только судьба Англии, но и величие и престиж самой королевы. Свойственная ей сызмала решительность и даже беспощадность теперь, когда Елизавете исполнилось уже тридцать шесть лет, обрела черты королевского величия. В глазах народа она была «нашей самой страшной повелительницей» и одновременно оставалась объектом любви и благоговения.
На одной из галерей королевского дворца был вывешен длинный, в тридцать ярдов, свиток с красочным изображением генеалогического древа Тюдоров — «от основания до королевы Елизаветы», долженствующий свидетельствовать, что история всего рода в ее хронологической последовательности неуклонно вела к ее воцарению. Запутанное, темное, часто исторически недостоверное прошлое на этом свитке было приведено в порядок. Сама судьба распорядилась так, что на престоле оказалась она, Елизавета. Это изображение словно противостояло тому хаосу и недовольству, что постоянно давали себя знать и во всей стране, и при дворе, хотя, с другой стороны, могло восприниматься и как насмешка либо предупреждение властительнице, которая до сих пор не дала Англии наследника да и преемника не назначила.
Чтобы еще теснее привязать к себе тех, кто ее страшился, Елизавета сознательно вела себя, как капризный тиран, — а может, просто давала волю природному темпераменту. Она то готова была обласкать всякого — то унизить, то улыбается — то ходит мрачнее тучи. Ее «ужасные выходки», когда практически ни с того ни с сего она разила людей речами, словно мечом, держали окружение в настоящем страхе.
Королеву могло привести в неистовство что угодно — проигрыш за карточным столом, несообразительность чиновника, не поспевающего за ее стремительной речью, самомалейший намек на неповиновение приказу. Взрывалась Елизавета мгновенно, и нередко в ее словах звучала нешуточная угроза. Решив, что какие-то записи в бумагах, которые она обнаружила у себя в личных покоях, наносят ущерб ее достоинству, она порвала их в клочья. Узнав, что этот невыносимый Дарили заколол Риччо, любимого секретаря жены, чуть ли не у нее на глазах, Елизавета заявила, что, будь она на месте королевы Марии, тут же прикончила бы его собственным кинжалом.
Если излюбленным ее ругательством было «К Богу душу в рай», то любимой угрозой, пусть и в метафорическом смысле, стала плаха. В 1569 году Елизавета отправила через испанского посла письмо королеве Шотландии, в котором рекомендовала ей «вести себя потише, иначе у нее будет полная возможность убедиться, что иные из самых близких ей людей стали на голову короче». Точно такие же угрозы адресовала она и своим советникам — в случае если откажутся повиноваться или будут вести себя неподобающим образом.